Религиозно-христианские основы творческого наследия Ф. И. Тютчева (к 220-летию со дня рождения русского поэта-мыслителя)

Много писали о Ф. И. Тютчеве, как поэте, мыслителе и патриоте, по поводу 220-летия его рождения. Все согласны в оценке его произведений со стороны их важности для разработки основных задач нашей художественной литературы, для уяснения нашего национального самосознания, для углубления в высший смысл нашей народной жизни и идеалов. Но мало, почти ничего не было сказано о нем, как о религиозном мыслителе, как об убежденном христианине, как о поборнике родного православия.

Бросается в глаза большой разброс мнений в оценке как специфики его мировоззрения, так и того пути, который поэт считает главным в духовном становлении человека. Тютчева называют и пантеистом, и «западником» (в смысле его религиозных взглядов), и православным мыслителем, и даже «платоником». Как ни парадоксально, все эти определения имеют свой смысл. Путь Тютчева как религиозного мыслителя чем-то напоминает этапы духовного становления – если не его предшественника, то очень близкого ему по духу мыслителя – блаженного Августина. Тот путь, который описан в «Исповеди» Августина [1], собственно, и сегодня характерен для многих, если не для большинства, людей, находящихся на пути взросления, обретения внутренней подлинности. Смысл этого пути, как его понимал великий русский поэт, хорошо прослеживается уже в тех небольших цитатах из Тютчева, которые образуют эпиграф к данной статье.

Тютчева и Августина роднит еще одна характерная черта. Достоевский, сказавший впервые о «всемирной отзывчивости» пушкинского гения, конечно, имел в виду и всемирную, всемерную отзывчивость русской души. Эта отзывчивость, воспитанная исконно христианским мироощущением, и роднит таких далеких по времени и по способу своего бытия мыслителей, каковыми являются Августин и Тютчев.

Почему напрашивается это сравнение? Дело в том, что главной чертой русского поэтического гения является его исповедальная доминанта, так тонко прочувствованная Августином. Русский поэт всегда не только пророк, но и исповедник [2, с. 25-31; 3, с. 166-197]. И Тютчев, несомненно, – преемник этой исповедальной линии культуры, дарованной и традицией августиновской «Исповеди», и всем строем русской поэзии золотого века.

Вспомним пушкинское: «Старик Державин нас заметил / И, в гроб сходя, благословил». Тютчева ведь тоже заметил «старик» – сам Пушкин, опубликовавший в 1936 году, незадолго до собственной гибели, в двух номерах «Современника» знаменитую подборку из 24 стихотворений Тютчева. Старик, правда, был всего на четыре с половиной года старше Тютчева, но исповедальная эстафета была передана с очевидностью пророческого слова. Лев Толстой вспоминал, как в 1855 г. «…Тургенев, Некрасов и К° едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато, когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта». А ведь Тютчев к тому времени уже четверть века печатался. Честь второго «открытия» Тютчева принадлежит другому «старику» – Н. А. Некрасову, в 1850 году обратившему внимание читателей «Современника» на стихи 46-летнего поэта, которые он сам приравнивал к лучшим образцам русского поэтического гения.

По-видимому, споры вокруг религиозных исканий Тютчева должны основываться на очевидном постулате. При всей полифонии смыслов, которые присутствуют в тютчевской поэзии, православный (общехристианский) дух его творчества всегда превозмогают внешний налет пантеизма, экуменизма и т. п.

Ф. И. Тютчев неоспоримо был религиозный человек, искренно-верующий, чистосердечный. Почти каждая страница его главнейших поэтических творений обвеяна глубоким религиозным духом, одушевлена жизненной верой, во все лучшее, прекрасное, истинное, вечное. Пафос жизни, художественная правда в его заветных листах углублены, растворены религиозным просветлением, освящены религиозными идеями и идеалами.

В отношении этой религиозности граф Л. Н. Толстой ставит Ф. И. Тютчева даже выше А. С. Пушкина. Но, если освободиться от этого преувеличения и если под религиозностью Тютчева разуметь не альтруистическую только мораль и не «языческий панпсихизм», как во взгляде Толстого на религию Тютчева, а подлинно христианскую веру, религиозную веру во Христа, как Бога истинного [4, с. 191], как Бога во плоти, пришедшего в мир и даровавшего этому миру нетление и вечную жизнь, то религиозность Тютчева станет для нас не только основным мотивом его поэзии, но и несомненной характеристической чертой его душевных дарований.

Религиозная философия Тютчева начинается в мучительных вопросах космогонии. Религиозной верой в Бога Тютчев объясняет «неразрешимую тайну» [5, с. 146] мироздания. Жизнь мира благословенна, потому что вся горит и переливается в лучах света Божия. Бог не где-то в неведомых высотах обитает, недостижимых даже для высоких мистических восприятий (деизм), и не то, что безличная природа (языческий пантеизм), а живая, невидимая и непостижимая Сила, «благое Провиденье» [6, с. 168]. «Логика Промысла – словно солнце» в судьбах мира; это – «внутренний закон, управляющий событиями мира» [7, с. 368].

«Великий Бог – Жизнь миров и душ светило» [8, с. 372].

«Не то, что́ мните вы, природа –

Не слепок, не бездушный лик:

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык» [9, с. 73].

В глубинах христианской религиозности Тютчев излагает разгадку таинственной психологии народной души, народно-жизненных, высококультурных идеалов. Народ российский – это духовное олицетворение святости Христовой, смятения и страданий Его. «В излиянии этих чувств народных – Божия чистая роса» [10, с. 310]. Как чистые стихии мира – светлая одежда Божества [11, с. 58], так и народ наш есть «риза чистая Христа» [12, с. 221].

В православии русского народа Ф. И. Тютчев видел и высшее просветительное начало, и прочный залог великого будущего не только для России, но и для всего славянского мира, для этого «опально мирового племени» [13, с. 154-318]. Это глубокое убеждение особенно ясно раскрыто в его восторженно-патриотических стихотворениях и превосходных «политических статьях», в основных элементах которых уже довольно точно формулированы главнейшие религиозно-национальные идеалы нашего раннего славянофильства (например, идеалы Хомякова).

Несмотря на то, что поэт большую часть жизни прожил в Германии и Италии и на французском языке разговаривал лучше, чем на русском, а ни одна из двух его жён русским языком вообще не владели, Тютчев утверждал, что только православие является истинным христианством; в католицизме и протестантстве он видел искажение, извращение – и именно индивидуалистическое извращение – христианской этики, хотя и в существенно разных направлениях.

Протестантство Тютчев истолковывал как тот же самый «апофеоз человеческого я», который он считал основной чертой Запада. Протестанты, писал он в 1849 году, решили «апеллировать к суду личной совести, то есть сотворили себя судьями в своем собственном деле», между тем как «человеческое я, предоставленное самому себе, противно христианству по существу». Далее, само возникновение протестантства в XVI веке поэт рассматривал как прямое, закономерное следствие становления католицизма в XI веке: «Скоро исполняется восемь веков с того дня, как Рим разорвал последнее звено, связывавшее его с православным преданием Вселенской церкви… Рим, отделившись от единства, счел, что он имеет право в интересе, который он отождествил с интересом самого христианства, устроить это царство Христово как царство мира сего… Рим, конечно, поступил не так как протестантство: он не упразднил христианского средоточия, которое есть церковь, в пользу человеческого, личного я; но зато он проглотил его в римском я…».

Стихотворение «Я лютеран люблю богослуженье…» показательно в этом отношении. В славянских культурах отношение к протестантизму в разные времена складывалось по-разному. Но даже тот простой факт, что многие русские государи (Екатерина I, Екатерина II, Петр III) вышедшие так или иначе из протестантской среды, тем не менее, были государями православными – о многом говорит. Православного человека в протестантизме «не устраивают» (если отвлечься от споров догматических), пожалуй, две вещи. Во-первых, это ясно декларируемый отрыв от национальной культуры (в силу трактовки апостольской формулы «нет ни эллина, ни иудея…»), во-вторых – то, о чем, собственно, писал 16 октября 1834 года сам Тютчев:

«Я лютеран люблю богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой –

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье.

Не видите ль? Собравшися в дорогу,

В последний раз вам вера предстоит:

Еще она не перешла порогу,

Но дом ее уж пуст и гол стоит, –

Еще она не перешла порогу,

Еще за ней не затворилась дверь…

Но час настал, пробил… Молитесь Богу.

В последний раз вы молитесь теперь.»

Здесь речь о классическом лютеранстве, которое не утеряло в потоке истории традиционных Церкви и Храма, но мы можем понять, исходя из этого почти исповедального текста Тютчева, почему различные протестантские ответвления, которые, с точки зрения православной традиции, эти важнейшие вещи во многом утеряли, не могут претендовать на право абсолютной истины в славянской духовной среде. И одновременно – на какой основе возможен христианский диалог. Эти нюансы Тютчев прекрасно ощущал, хотя пишет он, конечно, о западной традиции, к которой относится вполне толерантно и которую очень хорошо понимает.

В литературе существует большое многообразие трактовок тютчевского стихотворения «Я лютеран люблю богослуженье…». Причем эти трактовки перебирают практически весь возможный спектр интерпретаций. Можно встретить вполне серьезные размышления о том, что Тютчев чуть ли не презирает протестантизм. В то же время нередки высказывания и о том, что, тонко чувствуя нюансировку лютеранской точки зрения, он ставит ее гораздо выше православной. Внутри этих противоположных трактовок, конечно же, встречаются разного рода промежуточные.

Но дело, конечно, не и не столько в протестантизме (лютеранстве), сколько в вещах гораздо более глубоких. По Тютчеву, как говорит об этом Б. Н. Тарасов, без веры в Бога невозможно нормальное развитие, гармоничный ум и подлинная жизнеспособность личности, общества, государства, ибо именно в ней непротиворечиво сходятся все «концы» и «начала», удовлетворяется глубинная, более или менее осознанная, потребность человека в обретении не теряемого со смертью смысла жизни и утверждается высшая нравственная норма бытия [14].

И всё же сохранилось письмо из Женевы для дочери Дарьи от Ф. И. Тютчева: «Моя милая дочка, через несколько часов иду на исповедь, а затем буду причащаться. Помолись за меня! Попроси Бога ниспослать мне помилование, помилование, помилование. Освободить мою душу от этой страшной тоски, спасти меня от отчаяния, но иначе, чем забвением, – нет, не забвением… Или чтобы в Своем милосердии Он сократил испытание, превышающее мои силы… О, да вступится она сама за меня, она, которая должна чувствовать смятение моего духа, мое томление, мое отчаяние, – она, которая должна от этого страдать, она, так много молившаяся в своей бедной земной жизни, которую я переполнил горестями и скорбями и которая никогда, однако, не переставала быть молитвой, слезной молитвой перед Богом.

О, да дарует мне Господь милость, дозволив сказать через несколько часов с тем же чувством, с каким – я слышал, – она ясно произнесла эти слова накануне своей смерти: «Верую, Господи, и исповедую…». Сегодня шесть недель, что ее нет…».

В свете вечности, безусловных ценностей и неколебимой разумности естественно укрепляются духовные основы, и обретается человеческое в человеке. Забывая Бога и отрываясь от своих мистических корней, человек утрачивает высшую нравственную норму бытия, истинную свободу, теряет способность постоянного различения добра и зла и становится «бешеным», ибо безысходно блуждает в поисках иллюзорного бессмертия и подлинно разумного оправдания жизни.

«Умом России не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить» [15, с. 288]

Вот заветные скрижали Ф. И. Тютчева русскому обществу! Это великий завет святой веры в Россию. В Россию святую и великую нужно восторженно веровать и свято любить. В этом весь смысл нашей национальной жизни; вся тайна нашего духовного могущества и исторического бессмертия.

Ф. И. Тютчев – религиозный поэт. В этом великая сила его поэтического творчества. В искренней религиозности и философия, и политические убеждения его светятся яснее, горят теплее. В религиозной вере у Тютчева все поле жизни освещено, а особенно близкое к нам поле русской жизни и русских идеалов. Здесь Тютчев является великим философом-поэтом религиозной веры в Россию.

Таким образом, творческое наследие Ф. И. Тютчева имеет отнюдь не чисто академический или же богословский смысл. Речь идет о той высшей форме духовного поиска, перед которым меркнут любые религиозные разногласия и межконфессиональные раздоры. Этим устремлением во многом питается духовно-нравственный поиск Тютчева, для которого межконфессиональный диалог имеет сопричастность к высшим проявлениям человеческого духа. И поэтому тютчевская поэзия внеконфессиональна и одновременно глубоко православна – в том высшем проявлении духовности, в котором обретает себя христианский взгляд на судьбу современной цивилизации.