Проблема обеспечения безопасности, защиты суверенитета и поддержания правопорядка в условиях стремительно меняющегося мира занимает центральное место в современных философско-правовых исследованиях. Данная проблематика рассматривается с различных позиций, в том числе и через критический пересмотр традиционных структурных подходов, получивший развитие в рамках постструктурализма как одного из влиятельных направлений мысли второй половины ХХ века. Значительный вклад в эту дискуссию вносит Джорджо Агамбен, обращающийся в своих трудах к вопросам понимания суверенитета, правовой защищённости и природы «серых зон», возникающих в контексте правопорядка [4; 6, с. 103-111].
Особое значение для раскрытия этих идей имеет работа «Состояние исключения», представляющая собой часть цикла авторских исследований, нацеленного на реконструкцию понятия суверенитета с привлечением междисциплинарного критического инструментария. Ценность подхода Дж. Агамбена состоит не в методологической оригинальности, но в тех концептуальных перспективах, которые позволяют осмыслить растущую распространённость режимов чрезвычайного положения в современных государствах. В условиях оживлённых споров о новых парадигмах безопасности и прерогативах исполнительной власти ощущается острый недостаток теоретических попыток вскрыть глубинные основания, определяющие развитие правовой и политической культуры в современном мире. Исследование Дж. Агамбена предлагает именно такую фундированную теорию, представляя собой развёрнутый анализ феномена чрезвычайного положения, корни которого уходят в римское право, проходят через средневековые концепции и достигают современных форм [5].
Агамбен определяет состояние исключения как институт, сложившийся в эпоху Французской революции, набравший силу в период Первой мировой войны и к середине XX века превратившийся в господствующую парадигму управления. Однако его выводы не сводятся к констатации парадокса, согласно которому исключение стало правилом. Он разрабатывает целостную теорию права, призванную объяснить существование сферы человеческой деятельности, находящейся за пределами правового поля. С точки зрения философа, юридическое оформление состояния исключения представляет собой непрерывный процесс подчинения «непосредственной жизни» (zoe), результатом которого – при всей его исторической изменчивости – становится последовательное выхолащивание осмысленного политического поведения. Агамбен усматривает в этом фундаментальную тенденцию западного правопорядка: через механизм исключения политическое сообщество постепенно утрачивает способность к подлинно коллективному волеизъявлению, поскольку сама человеческая жизнь во всей её биологической непосредственности становится объектом правового регулирования. Этот процесс, берущий начало в античной дихотомии между жизнью как биологическим фактом и жизнью как политическим существованием, достигает своей кульминации в современных режимах управления, где чрезвычайное положение становится скрытой матрицей нормального функционирования власти. Таким образом, исключение перестаёт быть временным отклонением от нормы, превращаясь в перманентную технологию управления, которая, формально сохраняя правовые институты, по существу лишает их политического содержания.
Развивая свою теорию, Агамбен выделяет два основных направления мысли, объясняющих природу состояния исключения. Первое рассматривает его как неотъемлемый элемент позитивного права, в рамках которого государственная необходимость выступает самостоятельным источником легитимности. Данный подход закреплён в международном праве через институт отступления (дерогации), позволяющий государствам в условиях угрозы для жизни нации приостанавливать действие отдельных фундаментальных прав [2, 3]. Хотя эти положения обычно трактуются как уступка перед неизбежностью чрезвычайных мер и одновременно как средство их ограничения, на практике они создают правовой вакуум, в котором государство, сохраняя формальную легитимность, получает возможность нарушать права личности, формируя, по сути, двойную конституционную систему.
Второе направление интерпретирует состояние исключения как феномен, по своей сути находящийся вне права, предшествующий ему или принципиально от него отличный. Сторонники этого взгляда, вслед за А. Гамильтоном [1, с. 5-27], полагают, что конституционные ограничения не могут быть распространены на исполнительную власть в условиях бесконечного многообразия угроз национальной безопасности. Они считают, что подчинение действий власти в чрезвычайных обстоятельствах обычным процедурам судебного контроля не только нецелесообразно, но и опасно, так как подрывает обычные правовые гарантии. Агамбен, однако, отвергает обе позиции, утверждая, что состояние исключения располагается не внутри и не снаружи правопорядка, а в пограничной зоне, где внутреннее и внешнее взаимопроникают и утрачивают определённость. Ключевой вопрос, который он ставит, заключается в том, каким образом беззаконие включается в саму структуру юридического порядка.
Для прояснения этой зоны неопределённости Агамбен предлагает юридическую генеалогию состояния исключения, прослеживая в западной правовой традиции многочисленные попытки либо полностью изъять суверенную власть из-под действия права, либо законодательно оформить его приостановление. Особое внимание он уделяет средневековой концепции, восходящей к Грациану и Фоме Аквинскому, которая служила не для узаконения запретного, но для оправдания единичного отступления от закона ради высшего блага. Подобное действие, как, например, последующее признание неквалифицированного епископа во избежание церковного раскола, нарушая букву закона, одновременно препятствовало замкнутости правовой системы на самой себе.
Современная концепция состояния исключения, по Агамбену, рождается в эпоху Французской революции с введением различия между «мирным состоянием» и «состоянием осады». Именно с этого момента исключительный режим начинает освобождаться от конкретного военного контекста и применяться в мирное время для противодействия социальным волнениям и экономическим кризисам. Здесь важны два наблюдения: во-первых, состояние исключения является порождением демократическо-революционной, а не абсолютистской традиции; во-вторых, оно с самого момента своего возникновения приобретает «фиктивный» характер, когда военная риторика используется метафорически для оправдания расширения правительственных полномочий. Эта тенденция демонстрируется на широком историческом материале – от мер по борьбе с финансовыми кризисами в Веймарской Германии и Франции до реакции на забастовки в Великобритании и таких масштабных инициатив, как отмена рабства при Линкольне и Новый курс Рузвельта в США. Показательны в этом смысле слова Рузвельта, который запрашивал у Конгресса «широкие исполнительные полномочия для ведения войны, но в условиях чрезвычайной ситуации», тем самым перенося логику военного времени на мирные кризисные явления [7, с. 3-24]. Современное «постоянное состояние исключения», как указывает Агамбен, также следует понимать как фикцию, поддерживаемую с помощью военной метафоры, что и составляет одну из главных проблем правопорядка новейшего времени.
Проведенный анализ теории Джорджо Агамбена позволяет сделать фундаментальный вывод о том, что «состояние исключения» является не просто правовым инструментом на случай кризиса, но скрытой матрицей современной власти. Его генеалогия, уходящая корнями в западную правовую традицию, демонстрирует, как исключительная мера, рожденная в недрах демократической революции, постепенно трансформировалась в перманентную технологию управления. Агамбен вскрывает центральный парадокс этого процесса: право систематически включает в себя собственную приостановку, создавая зону неразличимости между законом и беззаконием. Эта «пограничная зона» является средоточие суверенной власти, которая, опираясь на юридические фикции и военные метафоры, осуществляет биополитический контроль над «непосредственной жизнью» (zoe) [8, с. 147-174]. Таким образом, теория Агамбена предлагает не просто критику отдельных злоупотреблений властью, но радикальную онтологию западного правопорядка, в которой исключение становится правилом, а нормальное функционирование институтов оказывается возможным лишь через постоянное воспроизводство чрезвычайных механизмов. Это ставит под вопрос саму возможность подлинно коллективного политического действия в пространстве, где человеческая жизнь как биологический факт становится главным объектом и одновременно основанием управления.
.png&w=640&q=75)
