Личность и творчество Н. Гумилева в восприятии В.В. Набокова

Культурологический фон творчества Набокова – А. С. Пушкин, В. Шекспир, Данте. Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, Л. Н. Толстой, И. А. Бунин, А. А. Блок, А. Белый и любимый им Н. С. Гумилев. Парафразы из произведений этих писателей войдут органично в текст его собственных сочинений. Тема «Гумилев и Набоков», не смотря на огромное количество научных работ, в литературоведении скорее декларирована, чем изучена.

Тяготение Набокова к Гумилеву нельзя оценивать лишь как факт личной биографии эмигрантского поэта; потребность в людях-героях, смелых, стойких, с просветленными нравственными ценностями, бросающих вызов врагам, лишивших их родины и, следовательно, - их настоящей жизни, была черта поколенческая, глубоко укоренившаяся в атмосфере эмигрантской бесприютности, безверия, потери надежд на возвращение домой. Гумилев стал восприниматься эмигрантами как герой – защитник этого счастливого прошлого. В своей американской лекции «Искусство литературы и здравый смысл» Набоков назвал Гумилева «русским поэтом-рыцарем».

В стихотворении «Слава» (1942 г.) Набоков создает портрет – символ Гумилева, используя ключевые лексемы, которые приобретают признаковый характер и превращаются в маркеры-классификаторы облика поэта – героя в истории русской литературы.

И виденье: на родине. Мастер. Надменность.

Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой

перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность

европейская. Дача в Алуште. Герой.

[Набоков, 2002, с.209].

Гумилев как личность, его судьба и поэтическое наследие присутствует почти во многих произведениях Набокова. В романе «Дар» русский писатель-эмигрант Годунов-Чардынцев спасается от реалий берлинского эмигрантского жизнепребывания в уголке своей спальни: «Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, - и сколько он знал наизусть!» [4, с. 32]. Там он в своих мечтах и снах-воспоминаниях превращался в призрака и пробирался незаметно в Россию, в свое родное имение, в блаженную пору детства и юности.

В своем воображении Годунов-Чердынцев нашел захватывающую вторую жизнь, более истинную и желанную, чем его реальное существование. Здесь он рядом со своими кумирами творит свою судьбу, деятельную, активную. Местоимение «мы» становится неизменным лексическим маркером трансляции воображаемого «жизнестроительства» героя романа. Его кумиры - его отец, реальные путешественники Н. Гумилев, Н. Пржевальский и многие другие известные и неизвестные первооткрыватели – бросили вызов судьбе и проживают свою жизнь как подвиг.

Причем, бинарная связка «Гумилев и Блок» превратилась в русскоязычном творчестве писателя в антиномию и во многом определила сюжетные линии его произведений. Набоков усиливает пародийный смысл блоковской «Незнакомки», превращая пародию в пастиш, жестко утрирует детали изображения прозябания – существования и коренных обитателей, и русских эмигрантов.

Если картина унылой и однообразной жизни героя рассказа «Пильграм» строится на аллюзиях из стихотворений «Незнакомка» и «Ночь, улица, фонарь, аптека…» А. Блока, то попытка Пильграма отправиться в странствование, его разноцветные, яркие сны в точности повторяет коллизию жизненной истории и паломничества старого Ахмет-оглы, героя «Паломника» Гумилева. Прекрасная и таинственная «незнакомка» Блока как Идеал и Истина так и не появляется в сюжете («Машенька») или же появляется в пародийном образе дочери лавочника («Пильграм»).

Анализ поэтики и художественной философии ранней лирики Набокова, его русскоязычных романов показывает, что стиль писателя впитал многое из творчества Гумилева. В 1927 году Набоков высказал свое мнение о необходимости занимательности, интересности стихов. Поэтому он предложил писать сюжетные стихотворения, в качестве примера избрав поэзию любимого Гумилева. Балладность – отличительная черта поэзии поэта-путешественника Гумилева. Баллады-новеллы, представляющие динамичные мгновения жизни, складываются в разноцветные мозаичные панно, в которых анархичные фантазии поэта обретают гармонию [1, с. 56]. Балладная, нарративная форма присуща стихотворениям Набокова «Пир» (1921г.), «Жук» (1922 г.), «Жемчуг» (1923 г.), «Властелин» (Я Индией невидимой владею)» (1923 г.), проникнутых аллюзиями из поэзии Н. С. Гумилева.

Художественный мир поэта Гумилева во многом создан его впечатлениями от путешествий по странам Европы, Востока, Африки. «Литературность географии содержит в себе динамический потенциал: она расширяет границы лирического «я», наделяя его множеством условных ролей, которые ставятся вровень с биографической судьбой» [3, с. 149].

Набоков тоже путешествует, но иначе. Alter ego писателя Набокова путешествует по виртуальному пространству выдуманных миров своих героев. «…онтологически первичное, самородное бытие у Набокова в принципе отсутствует. Назову тут же и причину такого отсутствия: бытие дано у этого писателя исключительно как продукт авторского (читательского) сознания» [2, с. 24].

Набоков создал свой уникальный художественный мир, в котором переплетаются его переживания о мире, человеке, природе, творчестве, любви, жизни. Координаты поэтического мира Гумилева сконструировали виртуальное пространство произведений Набокова, за исключением последнего понятия – поступка. Художественная мифология Гумилева о человеке – изгнаннике из рая в творчестве Набокова получил новую модернистскую трактовку, в соответствии с художественными достижениями ХХ века.

По мнению исследователя, в основу творчества Набокова также задействован миф об изгнании человека из рая и равнодушии Отца-Вседержителя: «В отличие от «чистого» постмодерна, удовлетворяющего симуляцией богосозданной вселенной, набоковский эстетический космос ещё сохраняет в себе боль о забытом Отце мира, хотя и отнесенную целиком к человеку, а не к Творцу (как в классике) [2, с. 28]. Однако у Горького человек поставлен на пьедестал как «пылающее сердце» и в известном смысле цель вселенной, у Набокова же он просто отождествлен со вселенной, без всякого пафоса и восторга [2, с. 25].

Таким образом, личностный характер осмысления бытия, литературная игра, пародирование, преднамеренное следование стилевым особенностям, копирование композиционной структуры текста великого предшественника - новаторство Набокова, но, одновременно, и своеобразный итог творческой интерпретации в русской поэзии XIX и начала XX веков. На первый план в его творчестве выходит гиперболическое осмысление «Я», личное переживание автора. Герои Набокова, в отличие от героев Гумилева, фатально не способны на поступки. Полифонизм обреченных голосов виртуального мира Набокова скорее напоминают сцены ада в «Божественной комедии» Данте.