Жизнедеятельность человека связана с множеством разнообразных репрезентаций реальности. Это могут быть тексты, картины, аудиовизуальные отображения и изображения, выражаемые с помощью устной речи описания и т. д. Жизнь права всегда сопровождалась множеством подобных репрезентаций, символизирующих и отражающих правовую реальность. В разные исторические периоды менялись и виды тех или иных репрезентаций, а также средства и способы выражения. Сами эти репрезентации, как отмечает В.А. Лекторский, «будучи созданными, образуют особую сферу реальности, поскольку существуют независимо от их осознания и познания отдельными индивидами. … Но смысл таких репрезентаций не в том, что это некая самостоятельная реальность, существующая само по себе, а в том, что они репрезентируют внешнюю им действительность» [5, с. 21]. При этом, пишет тот же автор, «отличить то, о чем говорит репрезентация, от того, что принадлежит ей самой, в ряде случаев бывает нелегко. … Между тем человек живет в мире разного рода созданных им репрезентаций, и они в некотором смысле формируют его самого» [5, с. 21].
Уже основная репрезентация права в виде текста закона или иного его объективирования (например, Законы Царя Хаммурапи были высечены на базальтовом столбе) задает юристам разных эпох множество самых разнообразных и непростых вопросов: о сакральности и рукотворности текста, о смысловой структуре, грамматических и иных выразительных средствах, о его роли в процессе передачи и сообщения информации. Среди современных юридических концепций встречаются и такие, которые усматривают в тексте одну из основных смысловых единиц, опосредующих онтологический статус права. Например, А.В. Поляков рассматривает «правовой текст» как «систему знаков (знаковый комплекс), интерпретация которых создает определенный правовой смысл …, направленный на регулирование поведения субъектов путем определения их правомочий и правообязанностей» [7, с. 9], но «правовая норма находится не в тексте, а в психоциокультурной действительности» [7, с. 9]. В этом определении «правовой текст», не являясь еще правовой нормой, содержит уже некую предпосылку для установления правового смысла – определенного регулирования. И лишь в процессе познавательно-интерпретационной деятельности человека, творческой работы его сознания возникает «правовой смысл». Однако если текст правовой изначально, то это должно означать, что в нем уже отражен и заложен определенные правовой смысл, который лишь извлекается интерпретатором. В противном случае указанный текст не может означиваться как правовой до интерпретации, в процессе которой он (вероятно, в логики конструктивизма) лишь приобретает определенные черты.
«Вопреки тому, что законы характеризуют право, – писал Г. Радбрух, – наука права имеет свой собственный характер» [8, с. 139], а именно «идеографический». Последнее означает, что правопознание имеет понятийно-тематический характер, т. е. правовые явления, нормы рассматриваются не как таковые, а в их объективном значение.
С.С. Алексеев, разъясняя значение слова «догма», писал, что оно «фиксирует тот факт, что … правовые реалии (нормы, правоотношения, акты) – это твердые, постоянные, неизменные в каждый данный момент, а главное, внешне объективированные феномены из мира правовых явлений, то есть своего рода наличная, видимая и осязаемая правовая реальность» [1, с. 36].
Французский социальный философ Г. Лебон, стоя на позициях историцизма в социальном познании, писал: «Жизнь народа и все проявления его культуры составляют простое отражение его души, видимые знаки невидимой, но очень действенной вещи» [2].
Через многочисленные репрезентации права, отражающие внешнюю им действительность, формируется в том числе идеальная сторона права.
Выдающийся советский философ Э.В. Ильенков писал: «Идеальность» вообще и есть в исторически сложившемся языке философии характеристика таких, вещественно-зафиксированных (объективированных, опредмеченных) образов общественно-человеческой культуры, т. е. исторически сложившихся способов общественно-человеческой жизнедеятельности, противостоящих индивиду с его сознанием и волей как особая «сверхприродная» объективная действительность, как особый предмет, сопоставимый с материальной действительностью как находящийся с нею в одном и том же пространстве…» [4, с. 399].
Философские, научные и литературные тексты также представляют собой репрезентации реальности. Например, П.В. Деларов справедливо обращал внимание на то, что литературные тексты имеют не менее важное значение для адекватного и по возможности полного познания права, особенно в том случае, когда проблема права редуцируется до психологической реальности. В.Г. Графский также отмечал важность использования не только строго нормативных текстов для познания права, так как природа права не ограничивается ими.
Для юридической гносеологии в реалистической парадигме проблема адекватности текстуального выражения сущности права остается сквозной. Немецкий юрист Р. Иеринг, впервые обративший внимание на проблему адекватности юридических понятий социальным условиям (интересам, потребностям, целям) жизнедеятельности, как первичного и основного источника права, называл попытки законодателя принимать законы при отсутствии реальных социальных потребностей в конкретном регулировании, «интеллектуальным хулиганством» [3].
Популярный в ХХ в. и по настоящее время конструктивистский подход, утверждающий мнение о том, что в действительности репрезентации ничего не репрезентируют, а лишь формируют представление о том, что принимается за внешнюю реальность, не может в наше время считаться удовлетворяющим потребностям юридической науки. Характерная для него ссылка на то, что ненаблюдаемые объекты, в частности, юридической теории не имеют реальных референтов, а юрист, изучающий право, создает (конструирует) юридические смыслы и состояния в ходе взаимодействия с другими людьми, не может быть принята. Верификация правовых знаний наличием реальных референтов воспроизводит традиционную проблему редукционизма и его отношения к юридическому познанию в целом и реалистическим аргументам в частности. По существу, вопрос требования о наличии теоретических объектов в области правопознания, которым соответствует реальные референты, представляет собой методологический монизм, редуцирующий правопознание до уровня физического или иного естественно-научного мышления. Предоставляя свою площадку, методологические основания, физическое мышление о социальном мире претендует в русле конструктивизма на способ единственно достоверного получения знаний. Но почему физическая картина мира является одновременно и методологической парадигмой юридического познания? По крайней мере, сторонники конструктивистского подхода в области правопознания снимают или игнорируют этот по необходимости возникающий вопрос. В этой логике конструктивизма правопознание выглядит довольно упрощенно.
Можно было бы сказать в этой связи, что человек не видит многих физических объектов в силу объективных причин и может их распознать лишь с помощью специальных технических средств и косвенных признаков, которые по некоторым параметрам могут сообщить о существовании объекта, но это даже в контексте физики отнюдь не означает, что эти объекты, ненаблюдаемые непосредственно человеком, не обладают реальным существованием. Конструктивизм существенно упрощает теоретическое значение юридической науки. Для него невозможно ставить вопрос об общезначимом или безусловном понятии справедливости. Например, древнейший юридический принцип «не убий» не может иметь в контексте конструктивизма универсального значения. Право не живет только в лаборатории конструктивиста и не меняет своего содержания, подобно пустому сосуду, в зависимости от того, каким содержанием его пожелают наполнить. Оно обладает своей собственной юридической реальностью. А юридическая наука формирует себя на основе специфики своих собственных объектов. В этом смысле сложно согласиться с позицией Г. Радбруха, который считал, что «правовая наука обладает понятийным аппаратом второго порядка, т. е. производным, сформированным на основе понятий других наук» [8, с. 137].
Право связано со многими сферами жизни – социальной и природной. Но это отнюдь не означает, что право носит по отношению к другим явлениям только лишь вспомогательный характер, а то и растворяясь в них. В таком контексте право может превратиться в надстроечное явление или полностью утратить свою самостоятельность. В древности отчетливо заметно единое, неразделенное сосуществование различных социальных и природных явлений, которые постепенно обособляются в социально-историческом процессе. В.С. Нерсесянц проницательно писал о том, что «право говорит и действует языком и мерами равенства и благодаря этому выступает как всеобщая и необходимая форма бытия [курсив мой. – В.Г.], выражения и осуществления свободы в совместной жизни людей» [6, с. 31]. И в этой связи он делал такой вполне обоснованное допущение, что, например, «математическое равенство как логически более абстрактное образование является исторически более поздним и производным от идеи правового равенства» [6, с. 31].
Конструктивизм является продолжением механицизма, который в своем конкретном применении является крайней формой редукционизма. Он отрицает существование сложных и целостных объектов, и сложное сводится им к простому, целое к простой сумме частей. Оставаясь по своей сути метафизикой, конструктивизм не может уловить природу реального, сложного, диалектически устроенного материального мира.
Например, расположенность к идеям и приемам конструктивизма высказывается в некоторых работах Е.В. Тимошиной. Она, в частности, пишет о неспособности теории права отображать право в адекватном мыслительном образе. Во-первых, как полагает Е.В. Тимошина, право и его мыслительный образ должны различаться – как сущность и явление, вероятно. Во-вторых, теория права (включая философию права, социологию права, историю права – как совокупное теоретическое значение о праве) в принципе не обладает достаточной способность «отобразить» своей объект – право. Отсюда его характеристикой является «принципиальная незавершенность». В-третьих, синтетический или плюралистический подход является ложным путем в познании права.
Важно отметить, что ориентация на такие интерпретационные практики, как стили научного мышления, дискурсивные модели и т.п. остается в пределах ключевой задачи по конструированию реальности. Понятие реальности остается значимым, если не главным, звеном соответствующих познавательных практик. Очевидно, что без «реальности», без обращения к этому понятию, не может быть ни номинализма, ни реализма, ни концептуализма. Каждое направление просто по-разному пытается ответить на вопрос, что следует считать реальным.
Чем больше реальностей конструируется, тем острее становится проблема «разрыва» реальностей. При этом значительная масса конструкций «реалистического» характера в современном технологическом и цифровом пространстве является продуктом искусственного проектирования типов реальностей: цифровой, виртуальной и т. п.
Т.Я. Хабриева и Н.Н. Черногор, анализируя творческое наследия академика В.С. Стёпина, пишут: «Юридическая наука сейчас находится в поиске ответов на очередные вызовы. Эти вызовы формирует новая реальность, которая складывается во многом под влиянием технологических инноваций. Философы утверждают, что наступила эпоха глубокой общественной трансформации, качественных перемен, когда на этапе динамического хаоса спорят различные сценарии и соответствующие им программы развития» [9, с. 21-22].
В настоящее время, когда научно-технические средства и формы обмена информаций составляют важнейшую часть жизни человека, деятельности общественных и государственных учреждений, формируется довольно быстрыми темпами соответствующая научно-методологическая и социально-философская платформа. Изначально этот продукт научно-технического прогресса вполне вписывается в категории позитивной социальной философии, как нечто созданное руками человека для удовлетворения определенных потребностей и достижения поставленных целей. Однако по мере усложнения форм, способов и средств обмена информацией, функционирования виртуальных структур, обособления внутреннего искусственно-интеллектуального пространства возникают такие взаимодействия с человеком, которые сами начинают формировать определенные типы, виды и стандарты поведения. Иными словами, если изначально этот «виртуальный» порядок создавался и формировался деятельностью человека, то в дальнейшем он стал и сам оказывать существенное влияние на образцы социального поведения, виды психологического опыта, характер нормирования поведения и способы мышления. Конечно, человек по-прежнему продолжает формировать эту среду коммуникации и сферу взаимодействия, пространство социально-психологического опыта. Но вместе с тем, сама эта сфера приобретает черты относительно самостоятельной реальности, внутри которой проявляются закономерности и специфические именно для этой среды функциональные связи.
