У Ханны Арендт есть замечание о том, что, «ни один человек, каким бы сильным он ни был, не в состоянии совершить нечто, хорошее или плохое, без помощи других. Здесь мы имеем дело с идеей равенства, когда “лидер”– это лишь primus inter pares, первый среди равных. Те, кто, как можно подумать, ему повинуется, на самом деле поддерживают его и его начинание; без такого “повиновения” (в оригинале Арендт использует понятие obedience, которое мы еще подробно разберём – прим. авт.) он был бы беспомощен. ... Даже в случае сугубо бюрократических организаций с чёткой иерархией гораздо уместнее рассматривать функционирование “шестерёнок” и “винтиков” как безоговорочную поддержку общего дела, чем как повиновение вышестоящим. Если я подчиняюсь законам государства, то тем самым поддерживаю его устройство, что становится особенно заметно на примере революционеров и повстанцев, которые не повинуются, отзывая это молчаливое согласие» [1, с.80-81; 4, с. 46].
Исполнение роли подчинённого при таком понимании является фактором стабильности – востребованность согласия и поддержки со стороны управленца удовлетворяют потребность подчинённого в самосохранении, безопасности и создают необходимые социальные гарантии. В русле теорий Маслоу, Маклелланда правильным будет считать, что исполнение роли управленца удовлетворяет потребности более высокого уровня: в признании, уважении, самореализации. Поэтому, если индивид выполняет обе роли одновременно (а это делает любой вплетённый в социальную структуру общества индивид, в непосредственном подчинении которого находится хотя бы один человек), то определять его поведение будут действия той роли, которые удовлетворят потребности более низкого уровня – в нашем случае роли подчинённого.
Уверенность в самосохранении через подчинение – свойство социальной природы человека. В поиске ответа на вопрос о том, почему немцы так легко повиновались нацистским властям в их дискриминационной политике в отношении евреев, Стэнли Милгрэм опытным путём доказал: оказавшись в агентном состоянии подчинённого, индивид ощущает ответственность перед авторитетом, но не ощущает ответственности за характер поступков, совершаемых по указанию свыше [3, с. 196-197]. Агентным Милгрэм называет состояние, при котором индивид рассматривает себя как орудие исполнения чужих желаний. Оно противоположно автономности, когда человек считает, что действует по своему разумению. Элемент свободного выбора оставляет право пойти по тому или иному пути. Однако эксперименты Милгрэма убеждают нас в предрасположенности индивидов к добровольному агентному сдвигу в сторону исполнения подконтрольной социальной роли.
Методологически важно, что доказательство и объяснение данной предрасположенности стало возможным в результате применения методов эксперимента и наблюдения. Современная отечественная социология управления предпочитает этим методам социологический опрос. Однако у того же Милгрэма мы встречаем наглядное свидетельство способности опроса понять логику мышления индивидов о подчинении, систему коллективных представлений, позволяющих кодировать подчиненное действие. Но опрос индивидов бессилен объяснить подчинение как таковое.
Люди в повседневной жизни, несомненно, не говорят о подчинении как происходящем в результате агентного сдвига добровольном акте согласия с лидером (авторитетом, управленцем). Они (в том числе в опросах) склонны описывать своё подчинение категориями долга, лояльности и дисциплины [3]; а управленцы, в свою очередь, видят в подчинении, в основном, состояние повиновения, покорности по отношению к их властной воле [2, 7]. Отец-основатель символического интеракционизма Джордж Герберт Мид утверждал, что через обучение ролей мы учимся смотреть на себя глазами другого человека. Люди обретают свою человеческую природу благодаря осмысленной коммуникации – они взаимодействуют с помощью значимых символов, важнейшие из которых содержатся в языке. Символ «подчинённый» означает не только положение в социальной организации, но и то, что данный индивид может действовать определенным образом. Это поведение, в свою очередь, стимулирует осознанное, адекватное поведение окружающих его других людей – управленцев и коллег-подчинённых.
Принимая роль подчинённого, индивид, путём воображения ставит себя на место другого – управленца, которому подчиняется. Появление в начале XX века принципов научного менеджмента, вслед за ними теории управления многократно усилило сложность интеракции «подчинённый – управленец». В самом зарождении теории управления Тейлору удается описать простую интеракцию, разоблачить её и дать старт усложнению этого ролевого взаимодействия и стремительному развитию менеджмента [6]. Суть этой простой интеракции заключалась в следующем: управленец старается увеличить объём заданий подчинённому исходя из того, как он представляет предельную производительность подчинённого. Тот, в свою очередь, старается замедлить темп своей работы исходя из своего понимания пределов, выходя за которые уже не получится держать хозяина в убеждении, что он работает с хорошим темпом. Каждый из них при этом пытается понять, как другой оценивает предельную производительность подчинённого.
Корпоративное целеполагание, идеологизация организационных изменений, развитие методологии управления персоналом и теорий мотивации в XX веке привели к тому, что сегодня исполнение роли подчинённого обязательно сопряжено уже не с простой, а со стратегической интеракцией – взаимодействием, при котором каждый – и подчинённый, и управленец – мыслит стратегически и предполагает, что другой – тоже стратегически мыслящий.
Читая Мида, Гоффмана, мы понимаем, что стратегические интеракции возможны во взрослом возрасте. Когда мы взрослеем, то обобщённым другим для нас становится организованное сообщество (корпорация, профессиональная группа, общество в целом). Любопытно и не случайно, что в этой теории мы не можем в полной мере применить понятие «подчинение» по отношению к детям. Дети, пока они не социализированы, не готовы ни а) добровольно отказываться от проявлений своей воли, ни б) действовать в рамках стратегических интеракций. Но как же быть с тем, что Арендт, как мы помним, напротив, допускала, что рабство и воспитание детей – единственные области, где понятие подчинения (в некоторых переводах мы встречаем трактовку obedience как подчинения) имеет смысл как таковое (там всё наоборот: ребенок или раб становятся беспомощными, если отказываются «сотрудничать» [4, с. 47]) и из которых оно перешло в политику, став актом согласия сотрудничать?
Разбираясь в этих разночтениях, нам неплохо было бы установить соответствие между категориями «подчинение», «повиновение», «покорность», «послушание», а ещё лучше определить их отношение с зарубежными «obedience», «submission», «compliance», или, например, фроммовской конструкцией «have to yield», которую скорее можно трактовать как необходимость уступать, но в российском переводе встречается не «уступать» а «покоряться». Мы обращаем на это внимание, потому что Эрих Фромм использует её, говоря как раз о детском возрасте и первом столкновении детей с социальным порядком: «Большинству детей в определённой мере присущи враждебность и бунтарство как результат их конфликтов с окружающим миром, который тяготеет блокировать их экспансивность, и которому они, как более слабый противник, обычно вынуждены уступать» [5, с. 209]. И здесь – уступать, но никак не подчиняться: не obey, не submit. Ребенок, у Фромма, только учится подчинению и делает это через подавление (suppress) своего осознания враждебности или неискренности других людей. «Иногда это дается непросто, ибо дети обладают способностью замечать отрицательные качества в других, и в отличие от взрослых, их не так легко обмануть словами» (там же). Но пока такая реакция не притупилась, ребёнок не может считаться подчинённым – ведь в его действиях нет ни согласия сотрудничать, ни осознания собственной подчинённой роли.
Итак, obedience как таковое – то есть детское – вряд ли будет правильным переводить как подчинение. Здесь скорее подойдет послушание. О послушании со стороны взрослых людей, мы тоже можем говорить, но скорее применительно к рабству, а также религиозной сфере, где, «отношения между человеком и Богом во многом похожи на отношения между ребёнком и взрослым» [1, c. 82] – Отцом.
А вот obedience, «перешедшее в политику» – то есть ставшее по своей сути исполнением взрослым индивидом социальной роли, выражающейся в определенных действиях по отношению к власть имущему, к управленцу – это уже собственно подчинение («под чином» – подчинение есть там, где происходит взаимодействие чинов, статусов, уровней социальной иерархии).
Различая в английском obedience послушание и подчинение, мы также должны найти место в нашей операционализации таким понятиям, как «повиновение» и «покорность», ведь их тоже можно встретить в переводах научных текстов вместо оригинального obedience. На первый взгляд, с ними всё достаточно просто: социологически оба понятия определяют не социальное действие (в отличие от послушания и подчинения), а состояние, характеристику индивида, его совершающего. Повиновение этимологически (от «вина», «повинность» – это слово изначально характеризовало признание своей вины, своего греха, проступка) трактует obedience в этическом смысле, и поэтому вполне оправданно, когда obedience переводится как повиновение в работах Арендт, рассматривающей действующего подчинённого с точки зрения морали и нравственности. Покорность же имеет более политический смысл и отсылает нас к смирению с волей покорителя. В этой логике было бы правильным разделять: покорность – по отношению к власти и их носителям, а повиновение – к обществу, его устоям, порядкам и морали, грубо говоря, дюркгеймовскому коллективному сознанию.
Оговоримся, однако, что в то же время в реальности русских переводов мы встречаем смешение понятий, что, несомненно, усложняет нам задачу. Порой повиновением переводится даже не obedience, а compliance. Самый яркий, пожалуй, пример: перевод названия художественного фильма Крэйга Зобела «Compliance» (2012 год) в русском дубляже как «Эксперимент “Повиновение”». При этом содержание фильма вполне допускает, что он мог бы так называться, ведь чувству вины, методам его формирования в картине уделяется достаточно много места. Однако оригинальное compliance всё же характеризует исполнительность – действие в соответствии с приказом, природа возникновения которого очевидно лежит в основе режиссуры Зобела. Поскольку compliance есть социальное действие, это гораздо более социологическое понятие, чем философско-культурологическое повиновение. Интересно, что не так давно в русском языке появилось иностранное слово «комплаенс», однако его трактовка означает не столько действие по выполнению приказа, сколько соответствие компании нормам законодательства (отсюда новые словообразования «комплаенс-контроль», «комплаенс-менеджер» и т.д.). А вот compliance в зобелевской трактовке следует понимать как подчинение в феноменологическом– беспредпосылочном – смысле. Иными словами, если подчинение-obediance – это социальное действие, при котором индивид руководствуется целями и правилами, являющимися по отношению к нему внешними, либо не согласующимися с его непосредственными стремлениями, то подчинение-compliance – это действие, при котором индивид соответствует этим внешним целям и правилам.
Завершая несколько затянувшийся, но крайне важный для нашей дальнейшей работы лингвистический обзор, обозначим, что с точки зрения социологии мы рассматриваем подчинение, послушание как социальные действия, стало быть больше категории бытия, чем познания, эмпирически исследуемые с помощью наблюдений и экспериментов. Повиновение и покорность, напротив – больше категории познания, чем бытия, через которые нам проще интерпретировать подчинение как состояние индивида (здесь и может использоваться социологический опрос, учитывающий: как сам индивид познает своё подчинение, какой статус оно приобретает для подчинённого – это вопрос того, как подчинение кодируется).
.png&w=640&q=75)
