Пришедшие к власти в 1991 г. новые политические силы не были сторонниками прежней, советской социальной политики (по многим причинам, в том числе политическим, идеологическим, экономическим). Однако они должны были вырабатывать и регулировать общие подходы к вопросам социального развития общества в новых условиях, стараясь не допустить социального взрыва.
Существуют различные точки зрения на характер событий 1991 г. Исходя из понимания этого характера, можно говорить и о направленности социальных изменений в обществе.
Так, имеет хождение мнение, что в конце ХХ в. Россия прошла через полномасштабную «буржуазную либерально-демократическую революцию», направленную против «авторитарно-бюрократического режима», тормозившего развитие страны. Наиболее обстоятельно эта идея о «новой российской революции» конца ХХ века была развита В.А. Мау и И.В. Стародубовской, которые считали, что в 1991-1993 гг. Россия пережила радикальную фазу революции. А применительно к концу 1993 и 1994-1999 гг. можно говорить о периоде некоторого «отката» революции и консервативной, завершающей стадии ее развития [1].
Академик Т.И. Заславская, со своей стороны, считала, что сутью российской трансформации 1990-х годов была не революция, а «кризисная эволюция», в основе которой лежала цепочка сменявших друг друга кризисов [2, с. 195-196].
Получила распространение также концепция, в соответствии с которой в 1989-1990 гг. в стране назревала демократическая революция, направленная против власти номенклатуры, однако эта революция в силу различных причин не состоялась, и революционный подъем сменился «реформами сверху» в интересах бывшей номенклатуры и по ее «сценарию». Концепция «номенклатурной трансформации» получила распространение среди представителей разных направлений обществознания. Среди историков в наиболее законченном виде эти идеи были представлены в работах В.П. Данилова [3].
М.Г. Делягин не уточняет, считает ли он события «революцией» или «номенклатурной» «трансформацией», но тоже считает, что события пошли в направлении, желательном для номенклатуры, политической верхушки СССР и здесь их интересы совпали с интересами «демократов» и нового бизнеса. «...Желание владеть заводами было наиболее осознанным у директоров, которые и так управляли ими, – пишет он, – однако так или иначе этого хотели все, заработавшие значительные суммы легких денег и понимающие, что возможности мгновенного обогащения будут в конце концов исчерпаны, – от комсомольских активистов, использовавших возможности ВЛКСМ для развития своих кооперативов, до удачливых фарцовщиков и бывших цеховиков. Политики-демократы, взгромоздившиеся, как обезьяны на мачту, на вершину дрожащей и раскачивавшейся административно-управленческой пирамиды, отчаянно нуждались в поддержке бизнеса и с радостью пошли навстречу. Победившие в 1991 году демократы пошли навстречу бизнесу не только в вопросе о владении государственными заводами, но и практически во всех остальных вопросах социально-экономической политики. Ведь их власть была исключительно слаба, государственный аппарат частью разрушен, а частью враждебен, и они остро нуждались в любой поддержке – и особенно со стороны бизнеса, который мог дать деньги, остро необходимые как для политической деятельности, так и для личного обогащения реформаторов» [4, с. 35-36].
Мы, со своей стороны, считаем это революцией, ибо произошел практически одномоментный переход от одной социальной системы к иной, качественно новой социальной системе. На стыке двух эпох была проведена черта. КПСС объявили вне закона. Одномоментно 20 млн. членов партии ощутили на себе силу власти, забывшей узнать их мнение. Политические элиты поспешили избавиться от института, олицетворявшего их «ум, честь и совесть». Предписанные ментальные установки в новых условиях стали обременительными.
Вместе с тем, мы считаем, что данные революционные изменения следует рассматривать через призму трактовки революций в рамках теории институциональных матриц. Сошлемся на мнение С.Г. Кирдиной, которая пишет: «Их [русских революций -авт.] неизбежность, как можно предположить, была связана с тем, что через революции осуществлялся спонтанный, стихийный возврат общества к его исходной институциональной матрице, которую пытались изменить, деформировать в ходе предпринимаемых экономических и политических реформ. Агрессивная направленность этих реформ на замещение базовых институтов, а не на адекватное встраивание альтернативных институциональных форм, привела Россию в первые десятилетия ХХ века к известным социальным потрясениям, спровоцировавшим революции 1905 и 1917 гг.». Институциональная матрица России, с одной стороны, является основой, базисом проводимых преобразований, а с другой стороны, определяла естественный предел и глубину осуществляемых реформ. В случае, если институциональные заимствования или внутренняя преобразовательная деятельность соответствовали ее природе, происходили активная адаптация и встраивание новых форм, а затем на их основе – расцвет и быстрое развитие государства. Если же реформы вступали в противоречие с сущностью институциональной матрицы, то они либо носили затяжной характер, либо не достигали поставленных целей, лишь отвлекая общество на свое осуществление, что приводило к ослаблению и даже завоеванию государства, а порой требовало революций. В истории страны представлены примеры и того, и другого рода заимствований и преобразований [5, с. 231, 235].
Представляется, что сказанное можно применить и к объяснению событий 1991 г. в России. Вопрос заключается в том, насколько ситуацию накануне 1991 г. можно считать «исходной институциональной матрицей», а только определив это мы можем судить, насколько общество изменило ее, если изменило, и как, когда и каким образом может быть осуществлен возврат к ней.
Автор считает, что такая матрица была нарушена уже в 1917 г., в ходе революций февраля и октября. Затем за годы советской власти происходил частичный возврат к этой исходной матрице, однако полного возврата к ней так и не произошло. События 1991 г. прервали этот процесс. Изменения, которые они инициировали, так же вступали в противоречие с сущностью институциональной матрицы, как и события 1917 г.
Кроме того, мы считаем, что ход российских реформ последних трех десятилетий подтверждает мнение, что «тип и направления действий государства настолько существенны при решении основных социальных вопросов, что борьба за государственную власть становится центральным пунктом влияния на социальную политику» [6, с. 31]. Строго говоря, именно требования смены социальных ориентиров и были центральными во всех требованиях перемен накануне 1991 г. и способствовали обострению борьбы за власть.
Вместе с тем, нам представляется, что политику государства, в том числе и социальную, которая стала проводиться сразу после августа 1991 г. можно назвать переходной, ибо экономическая и социальная модель общества в это время еще не сложилась.
Она была еще не ясна и гражданам, а может быть и ее творцам-политикам. Ведь еще совсем недавно они требовали «больше социализма», заявляли о необходимости вернуться к «ленинским идеям», очистив их от «искажений сталинизма», жаждали построения «социализма с человеческим лицом». В социальной сфере одним из основных требований тогдашней оппозиции было «покончить с системой льгот и привилегий», сделать так, чтобы различия были лишь в доходах, а доступ к благам для всех был бы одинаков.
Подавляющая часть населения страны воспринимала это с энтузиазмом, не понимая, что доступ к доходам может стать новой льготой. Люди ждали повышения окладов и пенсий, что, по мнению многих, совсем иначе поставило бы проблему социальной справедливости. Ведь если пенсии достаточно, пенсионерам не нужны ни бесплатный проезд, ни льготы по квартплате.
Вместе с тем, инициированная Е.Т. Гайдаром с благословения Б.Н. Ельцина политика «шоковой терапии» вскоре сказалась, прежде всего, в области социальной («прежде всего» потому, что социальная сфера – это наиболее очевидная и ясная сфера функционирования общества, по которой люди могут ясно судить об истинном положении дел в государстве).
Возглавив Правительство России, Е.Т. Гайдар уже 2 января 1992 г, запустил механизм «либерализации цен». Только за первый месяц цены выросли на 350 %, исключение составили лишь молоко, хлеб, алкоголь, коммуналка и электричество. Следом за этим вышел Указ Президента Российской Федерации «О свободе торговли» [7]; превратилась в огромную стихийную толкучку. Единственное, чего добился Гайдар, – это ликвидации дефицита и очередей, товары и услуги теперь начали появляться, но у большинства населения просто не было средств, чтобы приобрести все необходимое. Гайдар понял, что создает рынок без денег; выход он нашел в насаждении класса собственников – началась приватизация. Уже сегодня очевидны и хрестоматийны многие факты.
За 10 лет в России было продано 145 тысяч предприятий, выручка за это составила около 10 млрд. долларов [8, с. 172]. Новое правительство даже не составило экономических прогнозов, а потому оказалось в этой части вне критики. Вместо заявленных к увеличению в 3-5 раз цены к концу 1992 г. выросли в среднем на 2600%. Реальные доходы граждан сократились в среднем на 44 %. Практически все бюджетники и пенсионеры оказались за чертой бедности [9, с. 103].
Всего с 1992 г., после либерализации цен, доходы на душу населения стали отставать (в среднем за месяц) от роста потребительских цен более чем в два раза. К концу 1992 г. почти 43 млн. россиян, или 29%, имели доходы ниже прожиточного минимума. По данным Министерства труда в это время 90% населения оказались за чертой бедности (при определении этого за точку отсчета брался минимальный потребительский бюджет по 300 позициям важнейших товаров).
В начале 1990-х годов падение уровня потребления в стране было беспрецедентным для мирного времени. Произведенный в 1993 г. в России национальный доход составил 57% от уровня 1990 г.; продукция промышленности – 63%, капитальные вложения – 43°о. Для сравнения: за четыре года Великой отечественной войны, когда противником были оккупированы Украина и Белоруссия, разрушена половина европейской части страны, годовые потери в уровне производства даже в 1942 г. не превысили 23% [10].
Затраты населения на приобретение товаров длительного пользования, услуги, удовлетворение культурных запросов резко снизились; затраты на питание для среднестатистической российской семьи повысились, составив до 80% бюджета. Однако при этом среднедушевое потребление мясных продуктов в 1992 г. уменьшилось на 12°о, молока и молочных продуктов - на 18°о, фруктов, ягод – на 33% [11, с. 340].
Важным социальным явлением начала 1990-х годов, явлением, которое определило многие социальные процессы последующего времени, стало резкое усиление дифференциации людей по уровню жизни, – значительное имущественное расслоение. Так, если в 1989 г. разрыв доходов 10% самых бедных граждан страны и 10% самых богатых оставлял соотношение 1:3,5 (правда, некоторые специалисты определяли его как 1:10), то в 1992 г. этот разрыв составлял уже 1:55 [11, с. 341].
Более того в это время прошло дальнейшее углубление территориальных различий по уровню и качеству жизни. Определились особенно бедные регионы; ниже среднего душевой доход в начале 1990-х годов был у жителей Северо-Западного, Волго-Вятского, Центрального, Центрально-Черноземного, Поволжского и Уральского регионов. Самый низкий доход на душу населения был у жителей Московской области (кроме Москвы), Пензенской области, Мордовии, Марий-Эл, Чечни, Кабардино-Балкарии, Ингушетии, Дагестана, Северной Осетии. Следует оценить роль в этом местных элит, административного ресурса и других факторов.
Важно отметить, что развитие и смена форм собственности на средства производства, одновременное формирование класса собственников проходили в большинстве этих стран эволюционным путем. Личный капитал и собственность на средства производства как правило имели, персонифицированное происхождение и были результатом определенных усилий, затрат интеллектуальной и психической энергии, процесса накопления в условиях жесточайшей конкуренции. Так же постепенно, рука об руку с хозяйственным развитием, с формированием собственности формировалось и социальное законодательство, как непременный ответ на требования большинства.
.png&w=640&q=75)
