В творчестве Саида Бадуева, считающегося основоположником чеченской литературы, можно выделить сборник рассказов «Адаты», в которых критическому, с точки зрения нового советского человека, анализу подвергаются традиции вайнахов, и роман «Петимат» о свободе, которую с приходом советской власти на Кавказ, обретает горянка. В период становления чеченской советской литературы низвергались памятники колонизаторам, новое прочтение обретали события прошлого, воспевались герои революции, такие как Асланбек Шерипов, Н.Ф. Гикало, С.М. Киров, Г.К. Орджоникидзе, записывались эпические песни и сказания о нартах.
Магомед Дикаев, чеченский поэт, пришедший в чеченскую литературу в шестидесятые годы, в своей научной работе о чечено-ингушском фольклоре пишет, что для первого поколения советской чеченской интеллигенции становится важной идея развития национальной культуры, «решается вопрос о принятии письменности на латинской основе, впервые издаются газеты на чеченском и ингушском языках, создаются научные и литературные общества, начавшие работу по собиранию, публикации и изучению родного фольклора» [3, с. 261].
В 60-е годы вернувшиеся из депортации люди по-разному пытались справляться с травмой выселения. Тогда как интеллектуальная прослойка, возможно, пыталась примирить свою гражданственность с осознанием того, каким ужасным образом с ними на уровне народа обошлась советская власть, большинство населения в первые годы было крайне занято материальной стороной своего возвращения. Интеллигенция в массе своей списала депортацию в ошибки Сталина. Прошлое было забыто ради настоящего, но вряд ли народ мог смотреть в будущее с прежней беззаботностью.
С мироощущением чеченской интеллигенции могут коррелировать слова исследователя Мадины Тлостановой: «Наша критика постколониальности – это не критика слева или справа, а критика с позиции колониального различия, которая выступает в деколониальной мысли не как объект исследования, а как собственное выстраданное состояние, как точка, в которой мы существуем и из которой говорим» [6, с. 18].
Для 50-60-х годов в чеченской литературе характерно «утверждение жанра романа» [4, с. 21]. Писатели пытаются осмыслить недавнее прошлое, особенно характерно воспевание героев Гражданской войны и простого чеченца, который с самого начала благоволит власти Советов. Поэзия, преобладавшая в первые годы формирования советской чеченской литературы, переосмысляет достижения фольклора и в целом получает развитие. Но для полноценного осмысления выселения в искусстве было рано. В опубликованном в 1972 году и ставшим классическим романе Абузара Айдамирова «Долгие ночи» сюжет строится на историческом материале о переселении части чеченцев в Турцию в середине XIX века. Нарратив чеченского переселения в турецкую землю веком раньше выбирает и Магомед Дикаев в своей драме «Картина родины». Возможно, что для литераторов такой выбор исторической темы являлся и путем для разговора также и о депортации.
Магомед Дикаев предпринял попытку заглянуть в девятнадцатый век, когда представление о Кавказе представало в искаженной призме нарратива людей, которые либо боролись с горцами, либо приезжали за экзотикой. Но Магомед Дикаев преимущественно писал на чеченском языке, лишь в последние годы жизни им публиковались собственные переводы в некоторых республиканских газетах («Комсомольское племя», «Грозненский рабочий» [3, с. 516]). Он писал: «Для колонизаторов горцы были, прежде всего, врагами <…> А писатели, освещавшие колонизаторскую политику царизма, менее всего интересовались истинной жизнью горцев, своеобразием их быта и художественного сознания» [3, с. 259]. Можно предположить, что формат небольшой драмы с внедренными в нее песнями и простые стилевые решения способствуют разговору с чеченским народом и о чеченском народе, своеобразная попытка осмыслить как прошедший в ужасах Кавказской войны век девятнадцатый, так и недавно пережитое бедствие выселения.
Драма «Картина родины» начинается с того, что в дом Бораха приходит сосед Атаби с сообщением, что он в числе прочих их односельчан решил покинуть родные места в поисках мира в Турции. На что Бораха ему говорит: «Вай хийла дийцина/ Къематде хIара ду,/ Даймахках нах бовлар/ Iожалал хала ду» («Нами немало обсуждавшийся/ Судный день наступил,/ Лишится родины/ Рока тяжче» [перевод мой – Ф.Н.] и дает обет не покидать своего села.
В четвертом действии в далекой турецкой земле Атаби и Балу скитаются, потому что сердцем понимают невозможность здесь осесть. Атаби просит летящую в небе птицу передать родине его приветствие. «Декъазчу кIантера/ Декъазчу даймахке», так он его адресует. От несчастного юноши несчастной родине. Эти строки имеют схождение со строчками из наиболее известной песни о выселении чеченского барда Вахида Аюбова: «Декъаз кIам ду/ Дакъаз дохкхуш./ Да гIо доцуш,/ Доьгу тхо» («Несчастный народ/ Разоряют./ Беспомощных/ Нас ведут» [перевод мой – Ф.Н.]).
Прилагательное «декъаз» можно было бы перевести как «в бедах постоянный» – эпитет, сопутствующий в его тяжелом странствии гомеровскому Одиссею, «декъаз дохкхуш» – делать этот итак несчастный и неудачливый народ еще более отверженным.
В конце четвертого действия начинается повествование о спасенном русским торговцем чеченском сироте. История о его потрясающем восхождении длится практически до конца драмы, когда в десятом действии Атаби и Балу, наконец, достигают родины и поют ей песнь. Перемежаются с турецкими пейзажами интерьеры петербургских гостиных, когда чеченский мальчик вдруг становится известным художником, когда начинает вести философские беседы со своим приемным отцом, объясняя, почему не может продать картину, на которой изобразил родину. Также в седьмом действии появляется русский поэт, некий поручик, с которым художник говорит о своей тоске по Кавказу.
Вероятнее всего, история сироты-художника вдохновлена биографией Петра Захарова, портретиста, академика Императорской Академии Художеств, которого в начале Кавказской войны младенцем спасают из сожженного по приказу генерала А.П. Ермолова чеченского аула Дади-Юрт и отдают на воспитание казаку Захару Недоносову. Он получит свою фамилию по имени приютившего его казака, а имя Петр ему даст А.П. Ермолов. Впоследствии, П.З. Захаров станет прибавлять к своему имени «Чеченец».
Биография Захарова разнится с судьбой дикаевского сироты-художника во многих аспектах. Стоит отметить, что Балу рассказывает о времени до Кавказских войн, также мальчик добровольно уходит с торговцем, который уезжает с Кавказа, нажив состояние. Мальчик лишь просит разрешения навещать свое село, на что получает согласие приемного отца. Также в истории не фигурирует А.П. Ермолов, что могло быть связано и с нежеланием вводить его в нарратив, поскольку царский генерал был вновь возведен на пьедестал партийными органами советской Чечни [5, с. 619]. Также побуждение убрать фигуру генерала, и в целом немного упростить и беллетризировать биографию Петра Захарова, могло предполагаться стилевым решением. История внутри истории, рассказываемая по дороге домой, получает сказочную обработку.
Безусловно, Магомеда Дикаева не могла не привлекать фигура «прототипа Мцыри» [8]. Поэтическому творчеству Магомеда Дикаева свойственна тоска, предвкушение родины и неукорененность в месте не-родины, которые сходны чувствам лермонтовского героя. В короткой (на две страницы) биографической заметке «О себе» он писал: «Многое в трагической судьбе народа тогда было непонятно. Хорошо, что «непонятное время», длившееся в течение четырнадцати лет, казавшихся вдали от родимых гор четырнадцатью веками, кануло в лету. Наша семья вернулась в Грозный» [3, с. 450].
Герои его драмы, Балу и Атаби, также вернутся в Чечню.
Еще в первом действии в разговоре с женой Бораха замечает: «Адамех къахеташ/ ГIелъелла ойла ю». («Сострадая людям,/ Уставшая мысль это» [перевод мой – Ф.Н.]). Но именно его жена, пытаясь загладить бестактность категоричных заявлений мужа, вьется вокруг Балу, проявляя преувеличенное гостеприимство. Хоть Бораха и чувствует себя усталым от размышлений о судьбах народа, его жена истинно сострадает своим односельчанам, понимая вынужденность их решения. Удел, а не выбор. Балу не может просто так отказаться от попытки сбежать от несвободы, несмотря на то, что может руководствоваться навязанными мотивами.
Рон Айерман определяет понятие травмы, как «рефлексивный процесс, связывающий прошлое с настоящим с помощью образов и воображения [1]. Для Магомеда Дикаева, который по признанию современников, «особенно хорошо знал чеченскую историю» [8, с. 454], драма «Картина родины» становится продолжением его поэтического творчества, в котором воспевание родной земли граничит с трепетным изучением ее истории, бережным отношением к наследию предков.
