Конституционной основой в области защиты детства, опеки и попечительства в современном российском правопорядке являются прежде всего положения статьи 38 Конституции Российской Федерации [1]. Защита государства распространяется на материнство, детство и семью; забота о детях, их воспитание – равное право и обязанность родителей. В этой норме-принципе содержится правовая сущность, которая будет прослеживаться во всех проанализированных нами позициях Конституционного Суда – защита детства прерогатива не только родителей, но и государства, а забота о детях – не только право, но и обязанность родителей.
В этой статье мы пойдем от ранних позиций Конституционного Суда до современных дабы рассмотреть ретроспективно правовую действительность в этой области и постараться приблизиться к пониманию основных проблем, которые становились на пути образования отечественной системы защиты прав детства. Государство при соблюдении положений общественного договора, то есть положений Конституции, со своей стороны создало систему, призванную обеспечить защиту прав и интересов несовершеннолетних, оставшихся без попечения родителей – органы опеки и попечительства.
При этом именно относительно правомочий деятельности органа опеки и попечительства, возник один из первых споров в Конституционном Суде [2]. В указанном разбирательстве оспаривалась конституционность положений статьи 18 Кодекса о браке и семье РСФСР [3] (предшественника современных Семейного кодекса Российской Федерации [4] (далее – СК РФ), Федерального закона от 24.04.2008 № 48-ФЗ «Об опеке и попечительстве» [5]), устанавливающий выбор фамилии при заключении брака (положения статьи 32 СК РФ в нынешнем правопорядке), статьи 51 о праве ребенка на имя, отчество и фамилию (статьи 58, 59 СК РФ), а также статьи 18 Федерального закона «Об актах гражданского состояния» о регистрации указанных изменений. Исходя из позиции заявителя, положения этих норм в противоречие Конституции предоставляли органу опеки и попечительства полномочия принимать решение о присвоении или изменении фамилии ребенку в зависимости от фамилии родителя по месту проживания ребенка. С точки зрения заявителя указанный вопрос являлся частным, не мог подвергаться государственному вмешательству и нарушал принцип равенства прав родителей в отношении своего ребенка.
Вместе с тем Конституционный Суд указал на то, что родители имеют равные права и обязанности в отношении своих детей (статья 54 КоБС РСФСР (статья 61 СК РФ), а лишь при отсутствии согласия по спорным вопросам разрешение осуществляется органами опеки и попечительства с участием родителей. При этом, согласно позиции Суда, орган опеки и попечительства при разрешении подобного спора обязан действовать «не произвольно, а руководствуясь интересами ребенка, и принимать такие решения, которые отвечали бы им в наибольшей степени» [6].
Таким образом, установленный порядок разрешения споров между родителями не может рассматриваться как нарушающий какие-либо конституционные права и свободы (ни детей, ни родителей), в связи с чем Конституционным Судом в принятии к рассмотрению жалобы гражданина было отказано.
В представленном решении достаточно ярко рассмотрена коллизия между интересом частным и публичным в целях защиты прав ребенка – с одной стороны, интерес родителей по установлению «законной» связи между ними и их ребенком путем присвоения фамилии, с другой стороны, интерес государства по определению границ дискреции родителей и формировании системы защиты прав детей.
Другим примером «вторжения» государства в сферу семейных правоотношений в связи с необходимостью защитить права детей является вопрос выплаты алиментов. Основной коллизией в данной области является, безусловно, вопрос порядка определения размера алиментов, в частности определения доходов индивидуального предпринимателя [7]. В представленном определении Конституционного Суда заявитель просил признать неконституционным порядок расчета алиментов, закрепленный в Перечне видов заработной платы и иного дохода, из которых производится удержание алиментов на несовершеннолетних детей, утвержденном постановлением Правительства Российской Федерации от 02.11.2021 № 1908 [8]. По его мнению, такой расчет не учитывает документально подтвержденные расходы, понесенные в связи с осуществлением предпринимательской деятельности.
В результате рассмотрения жалобы Конституционный Суд согласился с заявителем и высказал правовую позицию о том, что при определении размера доходов индивидуального предпринимателя учитывать понесенные им в связи с осуществлением предпринимательской деятельности расходы в случае их подтверждения [9]. Однако в нашем исследовании нас интересует другая коллизия. На указанном примере Конституционный Суд «ставит на весы» две взаимоисключающие гарантии: гарантию ребенка («обеспечение конституционной обязанности родителей заботиться о детях путем изъятия части экономической выгоды (дохода) от занятия предпринимательской деятельностью, имеющего целью, соответственно, обеспечение исполнения родителями в установленных законом случаях своих алиментных обязательств») и гарантию родителя (осуществление конституционных экономических прав), но, при этом, не противопоставляет их, а отражает их возможное балансное состояние, при котором ограничение конституционных экономических прав возможно и не препятствует их реализации постольку, поскольку право «удержания алиментов с дохода, не уменьшенного на сумму понесенных в связи с осуществлением предпринимательской деятельности и надлежащим образом подтвержденных расходов, т. е. с учетом заслуживающего внимания обстоятельства, относящегося к материальному положению стороны алиментного обязательства» [10], не означает отступления от требования Конституции (статей 7 (часть 2), 17 (часть 3) и 38 (часть 2) по осуществлению членами семьи своих прав и исполнение ими своих обязанностей не допуская нарушения прав, свобод и законных интересов других членов семьи и иных граждан.
Именно такой подход Суда является значимым для столь сложных правоотношений, как семейных, связанных, прежде всего, с моральными нормами и созданных на личном, эмоциональном базисе, что не допускает возможности использования тривиальной логики регулирования и формальности судебного разбирательства. Интерес детей в экономической обеспеченности не может быть подвержен сомнению, но, определенно, может и должен быть ограничен в той мере, в какой он ставит интересы лиц, обязанных его обеспечивать, в невозможное для реализации положение.
При этом, невозможным к признанию неконституционным является исчисление алиментов в твердой сумме, поскольку Конституционный Суд верно отмечает, что взыскание алиментов в такой форме имеет цель «сохранения уровня жизнеобеспечения их получателя – несовершеннолетнего ребенка», отвечает принципам «справедливости, равенства, соразмерности, а также стабильности, гарантированности и защиты прав и интересов нуждающихся в материальной поддержке граждан со стороны трудоспособных и обеспеченных в достаточной мере членов их семьи» [11, 12].
Такой баланс призван обеспечить достаточное благополучие как детей, которые не являются акторами финансовых возможностей их родителей и не способны повлиять на их экономические и трудовые способности, и, при этом, создать условия, при которых родители, имеющие алиментные обязательства, имеют представления о точном размере финансовых обременений и обладают возможностью к планированию их экономической деятельности. Вновь мы наблюдаем со стороны Конституционного Суда активное рассмотрение семейных споров, как коллизий, разрешение которых невозможно при использовании исключительно формального метода судебного толкования.
Переходя к современным спорам в сфере защиты детства необходимо отметить, что обе нижеуказанных коллизии сформированы исходя из необходимости защиты опосредованного интереса родителей в отношении их детей (негативного права не подвергаться опасности или угрозе такой опасности в отношении своего ребенка со стороны лица, совершившего преступление, и права на обладание информацией о ребенке без искажения такой информации).
Так в одном из первых решений Конституционного Суда в 2024 году заявителем оспаривались положения статьи 137 Уголовного кодекса Российской Федерации [13] в той мере, в какой они устанавливают уголовную ответственность в отношении родителя несовершеннолетнего ребенка за использование программного средства родительского контроля, «позволяющего в течение определенных временных интервалов слышать происходящее в непосредственной близости от ребенка, получать соответствующие аудиозаписи и сохранять их, в результате чего ему становятся доступными сведения о частной жизни других лиц, составляющие их личную или семейную тайну» [14]. Конституционный Суд согласился с таким подходом, отметив, что существо отношений родителей и ребенка предполагает такую тесную эмоциональную связь между ними, при которой желание получения информации о нем для родителя (отсутствие опасности, негативного воздействия, угроз таких действий) является его естественным стремлением вне зависимости от формы использования доступных и не запрещенных законом инструментов.
В такой ситуации отечественный правопорядок направлен, прежде всего, на целевой характер деятельности родителя, то есть использование легальных механизмов, хоть и, возможно, повлекший незаконные действия (собирание сведений о частной жизни третьих лиц), само по себе имеет исключительное право родителя по обеспечению безопасности его несовершеннолетнего ребенка, что в полной мере становится и исключительным исполнением его обязанности по защите ребенка.
Конституционный Суд использовал схожие методы аргументации в рамках казуса, в котором возникла коллизия в отношении толкования положений статьи 53 Уголовного кодекса Российской Федерации, при котором форма наказания в виде ограничения свободы не может обеспечить соразмерную уголовно-правовую защиту прав потерпевшего, не позволяя установить наказание за насилие, совершенное в отношении родственника, в виде ограничений на нахождение в определенных местах, «в том числе ближе установленного расстояния до конкретных объектов, если таковые соотносятся с потерпевшим (место его жительства, работы или учебы), общением с определенными лицами (в частности, с потерпевшим), а также приближением к потерпевшему, т.е. нахождением ближе установленного расстояния до него» [15].
Конституционный Суд хоть и не установил новеллу, поскольку не усмотрел необходимости конкретизации такого вида наказания ввиду наличия возможности истолкования действующих положений статьи 53 Уголовного кодекса Российской Федерации, однако указал на отсутствие запрета для судов определять такой вид наказания в целях защиты права потерпевших на личную неприкосновенность и на охрану достоинства личности от насилия. Указанное толкование позволяет провести аналогию с институтом «запретительного судебного приказа» (англ. «non-molestation order» – букв. «приказ о недосаждении»; англ. «anti-social behaviour order» – букв. «приказ об антисоциальном поведении» [16, 17]), сформированным в странах общего права. Данный приказ также устанавливается судом и содержит ограничения на приближение, взаимодействие и использование различных форм связи с потерпевшими.
Принимая во внимание отсутствие в отечественном правопорядке на протяжении длительного периода времени формально закрепленных возможностей установления таких форм судебной защиты потерпевших, включая детей, указанное решение Конституционного Суда невозможно назвать иным, кроме как кардинальным изменением, «революцией» в сфере защиты детства, материнства и института семьи (поскольку именно родственники преступника могут находиться под постоянным психологическим напряжением и потенциальной физической угрозой). Тем важнее является отмеченная Конституционным Судом невозможность применить его толкования Уголовного Кодекса Российской Федерации при установлении ограничений свободы передвижения осужденному на места нахождения близких потерпевшего, но установить ограничение на посещение таких мест «в связи с тем, что сам потерпевший регулярно в них находится (например, образовательное учреждение, в котором учится ребенок потерпевшего)».
Таким образом Конституционный Суд пытается, с одной стороны, в качестве позитивного законодателя максимально распространить указанное конституционно-правовое толкование на все предполагаемые варианты противоправного поведения в отношении потерпевших (в том числе защитить как жертву насилия, так и несовершеннолетних детей), с другой стороны, побудить федерального законодателя к рассмотрению возможности внесения изменений в Уголовный кодекс Российской Федерации, при этом, не давая прескриптивных прямых указаний и не признавая положения закона неконституционными.
Именно поэтому столь важным в современном активно изменяющемся обществе является установление точных формулировок, без возможности двойного толкования положения, что позволяет в полной мере реализовывать возможности правопорядка для защиты институтов материнства, детства и семьи. Нижеизложенная проблема является в настоящее время, по мнению авторов, показательной, поскольку даже организационно-правовая форма учреждений социальной защиты, как исключительно формальная, абстрактная сущность, может прямым образом влиять на реальные меры защиты и поддержки детей.
Так, во всем мире прослеживается тенденция по поддержанию психического здоровья общества, а в особенности несовершеннолетних, поскольку именно в дошкольном и школьном возрасте происходит формирование основных элементов психики человека. Государство, исполняя свою конституционную обязанность обеспечивает социальную поддержку различными средствами, одним из которых является создание единых центров психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи.
В соответствии с пунктом 1 части 12 статьи 8 Федерального закона от 29.12.2012 № 273-ФЗ «Об образовании в Российской Федерации» [18] (далее – Закон об образовании) к полномочиям органов государственной власти субъектов Российской Федерации в сфере образования относится: организация предоставления психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи обучающимся, испытывающим трудности в освоении основных общеобразовательных программ, своем развитии и социальной адаптации.
В соответствии с положениями статьи 42 Закона об образовании центры психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи (далее – центры помощи), а также психологи, педагоги-психологи организаций, осуществляющих образовательную деятельность, в которых дети обучаются, оказывают психолого-педагогическую, медицинскую и социальную помощь детям, испытывающим трудности в освоении основных общеобразовательных программ, развитии и социальной адаптации, в том числе, несовершеннолетним обучающимся, признанным в случаях и в порядке, которые предусмотрены уголовно-процессуальным законодательством, подозреваемыми, обвиняемыми или подсудимыми по уголовному делу либо являющимся потерпевшими или свидетелями преступления.
В настоящее время в Российской Федерации действует 458 таких центров помощи. В ходе анализа учредительных документов (уставов) всех центов помощи Российской Федерации были сделаны следующие выводы [19].
1. Система центров в каждом из регионов России специфична, но, как и предусмотрено письмом Министерства образования и науки Российской Федерации от 10.02.2015 № ВК-268/07 «О совершенствовании деятельности центров психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи» [20], можно выделить две основополагающие модели оказания данной помощи: централизованная и децентрализованная.
Централизованная модель предусматривает создание одного юридического лица – центра помощи (областного, краевого, регионального) с большим количеством филиалов (структурных подразделений). Такой центр представляет собой жесткую иерархическую систему оказания помощи, позволяющую «обеспечить высокую централизацию управления, единый стандарт услуг, рациональное использование кадровых и финансовых ресурсов, прозрачность и достоверность результатов деятельности». Такая модель существует, например, в Алтайском крае (Краевое государственное бюджетное учреждение «Алтайский краевой центр ППМС-помощи»), Республике Тыва (ГБУ Республиканский центр психолого-медико-социального сопровождения «Сайзырал»), Карачаево-Черкесской Республике (Республиканское государственное бюджетное учреждение «Центр психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи»), Костромской области (Областное государственное казённое учреждение «Костромской областной центр психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи») и других регионах России.
Децентрализованная же модель, содержащая несколько центров помощи, включающих в себя ряд структурных подразделений, позволяет обеспечивать население государственными и муниципальными услугами данной специфики непосредственно и с большей вероятностью ускорения процесса. Более того, данный подход отмечен большей креативностью к решению психологических вопросов заявителей и постоянным стремлением каждого центра помощи к увеличению разнообразия и объема предоставляемых услуг, поскольку такие центры более автономны. Такая модель практикуется в Республике Саха (Якутия), Ростовской, Тюменской, Челябинской областях, Ханты-Мансийском автономном округе и иных субъектах России.
Статистически ровно 40% центров помощи реализуют децентрализованную модель – формируется «основной», региональный центр помощи, и в зависимости от административно-территориального деления субъекта России создается определенное количество центров районного, муниципального значения. На основе единоначалия сформированы 60% регионов, где один центр помощи имеет множество филиалов и структурных подразделений на районном и местном уровнях.
2. Основными функциями центров помощи являются: оказание психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи детям, испытывающим трудности в освоении основных общеобразовательных программ, развитии и социальной адаптации; обеспечение функционирования психолого-медико-педагогической комиссии на определенной территории; консультирование детей и их родителей (законных представителей) по вопросам возрастного развития, предупреждения и преодоления трудностей обучения, развития, социализации; разработка нормативно-правовой основы предоставления ППМС-помощи; своевременное выявление и коррекция особенностей (отклонений) в развитии детей и много иных вопросов.
Однако в Российской Федерации до сих пор нет единой концепции определения организационно-правового статуса данных учреждений, практика регионов сильно разнится. Основным вопросом является то, что центры помощи – это организации дополнительного образования или это специфические, особенные учреждения?
В ходе анализа данного вопроса было выяснено, что организационно-правовая форма в виде государственных бюджетных учреждений установлена в 316 центрах в городе федерального значения Москве, городе федерального значения Севастополе, Республиках Адыгея, Алтай, Башкортостан, Бурятия, Татарстан, Марий Эл, Хакасия, Тыва, Ингушетия, Северная Осетия, Дагестан, Кабардино-Балкарской, Карачаево-Черкесской, Чеченской Республиках, Алтайском, Пермском, Красноярском, Хабаровском краях, Астраханской, Белгородской, Кировской, Пензенской, Саратовской, Архангельской, Новгородской, Псковской, Владимирской, Волгоградской, Кемеровской, Вологодской, Ивановской, Иркутской, Калининградской, Калужской, Костромской, Курской, Липецкой, Орловской, Брянской, Новосибирской, Краснодарского, Смоленской, Тамбовской, Тверской, Омской, Ростовской, Мурманской областях, Ненецком автономном округе.
Напротив, в городе федерального значения Санкт-Петербурге, Республиках Удмуртия, Коми, Якутия, Приморском, Камчатском краях, Еврейской автономной области, Чукотском, Алтайском, Забайкальском краях, Амурской, Курганской, Московской, Магаданской, Рязанской, Сахалинской, Самарской, Тюменской, Ульяновской, Ярославской, Нижегородской, Воронежской, Оренбургской, Свердловской, Челябинской, Тульской областях, Ханты-Мансийском автономном округе – Югра, Ямало-Ненецком автономном округе 142 центра являются организациями дополнительного образования, что составляет примерно 45% от общего количества центров помощи в России.
В соответствии с частью 1 статьи 75 Закона об образовании дополнительное образование направлено на формирование и развитие творческих способностей детей и взрослых, удовлетворение их индивидуальных потребностей в интеллектуальном, нравственном и физическом совершенствовании, формирование культуры здорового и безопасного образа жизни, укрепление здоровья, а также на организацию их свободного времени.
Вместе с тем, согласно положениям статьи 42 Закона об образовании организация дополнительного образования – это образовательная организация, осуществляющая в качестве основной цели ее деятельности образовательную деятельность по дополнительным общеобразовательным программам. Также следует отметить, что в соответствии с письмами Министерства образования и науки Российской Федерации от 14.07.2014 № ВК-1440/07 «О центрах психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи», от 10.02.2015 № ВК-268/07 «О совершенствовании деятельности центров психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи» [21] центры помощи в соответствии с положениями статьи 31 Закона об образовании вправе осуществлять деятельность по основным общеобразовательным программам дошкольного образования, дополнительным образовательным программам, программам профессионального обучения.
Более того, законодатель выделяет два вида оказания психолого-педагогической, медицинской и социальной помощи – 1) деятельность центров; и 2) деятельность психологов, педагогов-психологов организаций, осуществляющих образовательную деятельность, в которых дети обучаются. То есть исходя из смыслового толкования части первой статьи 42 Закона об образовании центры помощи не являются организациями, основной целью которых является осуществление обучения как такового.
Таким образом, если исходить из чисто нормативного регулирования мы должны установить следующее: цели деятельности организаций дополнительного образования и центров помощи различны. Центры помощи исходя из нынешнего законодательства являются специальными учреждениями, которые при этом могут осуществлять обучение в качестве дополнительного вида деятельности.
С другой стороны, мы можем предположить, что оказание психолого-педагогической помощи, и вообще весь спектр функций центров помощи направлен на «формирование и развитие творческих способностей детей и взрослых, удовлетворение их индивидуальных потребностей в интеллектуальном, нравственном и физическом совершенствовании», то есть мы можем объективно посмотреть на эти действия и определить их специфику. Сущность такого вида социальной помощи заключается прежде всего в сохранении психической целостности организма, реализуется право человека на стабильность жизнедеятельности. Но нельзя же сказать, что при этом не защищаются таким образом, например, право собственности в части будущих возможностей обогащения и сохранения нажитого, социальные права (здоровая психическое самочувствие, социальная адаптация позволит проще взаимодействовать с людьми в обществе), право на труд (благополучное развитие психики даст больше возможностей на рынке труда) и так далее. Означает ли это мультиреализацию всех прав человека во всех действиях человека, во всех гарантиях, которые предоставляются населению? Отнюдь это означает, что необходимо в каждом конкретном случае исходить из потребности людей и его сообществ, что и показано на основе центров помощи.
Выбор организационно-правовой формы учреждения, как и любое другое решение в сфере защиты прав ребенка, должно определяться исходя из непосредственной, ключевой потребности человека и общества, которую данное решение призвано реализовать, то есть защита детства как основа для принятия решения со стороны государства, должна обладать направленностью и иметь системные подходы при принятии конкретных решений.
Таким образом, мы, рассмотрев различные конституционно-правовые проблемы в сфере защиты детства, опеки и попечительства, установили необходимость разработать механизм разрешения коллизий, отвечающий специфике семейных правоотношений, который будет сочетать как формалистическую стратегию судебной интерпретации, включая модель субзумпции, так и волюнтаристскую модель, позволяющую правоприменителю выбрать одну из нескольких альтернатив, равным образом допускаемых семантикой текста. Такой механизм позволит определить конкретные меры поддержки детства и является залогом развития и благополучия общества.
.png&w=640&q=75)
