Чувство справедливости в уголовном правосудии (с позиции психоаналитической юриспруденции А. А. Эренцвейга)

Одним из актуальных направлений современных правовых исследований является изучение концепций, сформированных при взаимодействии правоведения с другими науками, поскольку именно в этих сферах сейчас наиболее существенным образом не только расширяются границы научного знания о праве, но и происходит углубление процесса познания. При этом значительный интерес представляют подходы, которые развиваются на стыке юриспруденции и психологии, изучающей психическую жизнь человека. Привлечение к познанию права достижений психологии позволяет лучше понять мотивы правового поведения человека. Особое место среди психологических подходов к изучению права занимает предложенная американским юристом австрийского происхождения Альбертом Армином Эренцвейгом концепция психоаналитической юриспруденции, основанная на использовании теоретико-методологических конструкций классического психоанализа. В основе концепции лежит понятие «чувство справедливости», выражающее, по мнению автора, феномен, который зарождается в глубинах бессознательных начал человеческой психики и затем, по мере социализации личности, оказывает существенное влияние на ее правосознание и на ее способность к социальной коммуникации на основе о признанных в обществе представлений добре и зле.

Чувство справедливости, значимое для всех сфер правовой деятельности, наиболее ярко проявляется в уголовном правосудии, поскольку здесь на карту поставлены судьбы людей, а цена ошибки, как постоянно подчеркивал А. А. Эренцвейг, очень велика. К идее психоаналитической юриспруденции А. А. Эренцвейг пришел во второй половине ХХ в., работая в Калифорнийском университете в Беркли, когда попытался соединить свой европейский опыт осмысления права с идеями доминировавшего в США течения американского правового реализма. Важной «точкой пересечения» европейской и американской правовых школ могло бы, по его мнению, стать использование познавательных возможностей психоанализа для изучения права, справедливости как неотъемлемого свойства права и чувства справедливости как феномена, осмысление которого способно сгладить противоречия между различными правовыми подходами.

Для лучшего понимания справедливости как первоосновы права А. А. Эренцвейг ставит в центр своего внимания такой феномен, как чувство справедливости, имеющий одновременно как социальную, так и психофизиологическую природу и представляющее собой врожденное, генетически обусловленное начало человеческой психики, которое сформировалось в процессе биосоциальной эволюции человека. Он рассматривает чувство справедливости в качестве сложного юридико-психологического феномена, позволяющего одному человеку на инстинктивном (психофизиологическом) уровне эмпатично реагировать на эмоциональное состояние другого человека и, идентифицируя себя с ним, выстраивать отношения на основе такой психологической формы нравственного самоконтроля как совесть. В процессе социальной эволюции, как показывает ученый, чувство справедливости не ослабило своего влияние на юридически значимое поведение человека. Поэтому, считает А. А. Эренцвейг, познание взаимосвязи права и справедливости должно опираться на изучение чувства справедливости и, следовательно, соответствующая юридико-психологическая конструкция должна занять свое место в понятийном аппарате теории права.

При этом чувство справедливости человека, считал ученый, является важным смыслообразующим компонентом в процессе осмысления правовых проблем и поиска путей их решения в сфере прежде всего уголовного права, где оно чаще и интенсивнее задействуется. Обосновывая тезис о том, что только справедливое разбирательство правового спора в суде может стать альтернативой мести как разрушительному для социума проявлению бессознательных начал человеческой психики, А. А. Эренцвейг рассматривает судебный процесс в качестве арены столкновений различных представлений о справедливости, которые подкрепляются соответствующим чувством справедливости каждой из спорящих сторон. В наиболее сложных ситуациях судья, ориентируясь на собственное чувство справедливости войти в резонанс с чувствами спорящих сторон и найти справедливый баланс между ними. В своих работах он концентрирует внимание на чувстве справедливости трех основных участников уголовного процесса – обвиняемом, судье и присяжных заседателях. Сам Эренцвейг не рассматривает конкретные дела, однако, опираясь на его анализ чувства справедливости, можно продемонстрировать правоту автора, утверждавшего большую практическую значимость данного феномена для правосудия.

Судебная практика разных стран неоднократно имела дело с уголовными процессами, в ходе которых вставал вопрос о чувстве справедливости у обвиняемых. Мы начнем анализ этой практики с двух примеров, которые интересны тем, что в обоих случаях в ходе судебного разбирательства вопрос о чувстве справедливости обвиняемого, рассматривался в рамках психоаналитической экспертизы.

Первый уголовный процесс, в ходе которого, по-видимому, впервые в мире была проведена экспертиза которой руководили психоаналитики, психоанализа, стало дело двух молодых жителей Чикаго – Н. Леопольда и А. Леба, – которые в 1924 г. Совершили жестокое и бессмысленное убийство подростка. Похитили и жестоко убили 14-летнего подростка. Оба обвиняемых были хорошо образованы и интеллектуально развиты: Леопольд успешно учился в Гарвардской школе права и знал несколько языков, а Леб был самым молодым в истории выпускником Мичиганского университета и готовился поступить в Чикагскую юридическую школу. Оба они увлекались философией. Позже обвиняемые пояснят, что импульсом для совершения ими «идеального преступления» стал для них образ «сверхчеловека», описанный Ф. Ницше [9, с. 6]. Доказательств невменяемости подсудимых представлено не было, однако в ходе защиты все же упор был сделан на их психологическую составляющую, которые обозначили в своем заключении группа психоаналитиков, руководителем которой был известный в то время психиатр Б. Глюк [10]. В отчете экспертов было обосновано наличие у подсудимых аномальных психических характеристик склонных к мазохистской направленности, уходивших корнями в раннее детство и обусловленных особенностями межличностных отношений в их семьях, а также социальном окружении. При этом Б. Глюк в отчете отметил, что они были психически неполноценными, но вменяемыми.

Судья в своем решении по делу признал, что «анализ истории жизни обвиняемых и их нынешнего психического, эмоционального и этического состояния вызвал интерес, стал ценным вкладом и заслуживает внимания законодателя [12, с. 142]. Выводы психоаналитиков отчасти помогли убедить суд сохранить им жизнь: подсудимые были приговорены к 99 годам лишения свободы. Впоследствии Леб был убит, отбывая наказание, а его товарищ отсидел тридцать четыре года, был освобожден условно-досрочно. В 1958 г. он опубликовал автобиографию «Жизнь плюс 99 лет», в которой рассказал о взаимоотношениях с Р. Лебом и конечно же попытался объяснить истинные мотивы убийства. В своих мемуарах он сравнивает Леба с персонажем повести Р. Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» с его двойственностью в сфере подсознательного.

Другой пример – всемирно известная ситуация с осуждением в 1961 г. нацистского преступника А. Эйхмана. Процесс над Эйхманом, проходивший в Иерусалиме и привлекший большое внимание в мире убедительно показал любому вдумчивому наблюдателю (а одним из таких наблюдателей была Х. Аренд, специально приехавшая для этого из США), что при полной вменяемости обвиняемого у него начисто отсутствовало чувство справедливости. Именно поэтому он относился к своим жертвам не как к личностям, а как к объектам бюрократического распоряжения. Х. Арендт в своей книге «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» отметит, что проблема заключается отнюдь не в том, что Эйхман и его соратники были садистами. Напротив, они были «ужасающе нормальными», хотя эта нормальность была страшнее, чем все зверства, вместе взятые [1, с. 203]. Сам Эйхман искренне не понимал, в чем его обвиняют. Более того, на судебном процессе он утверждал, что следовал моральной философии И. Канта и что его поступки вполне соответствовали кантовскому понятию долга: ведь он следовал букве и духу законов [1, с. 205-206].

Позже была обнародована психиатрическая экспертиза Эйхмана, в ходе которой обвиняемый проходил собеседование и ряд психологических тестов, имевших явно выраженную психоаналитическую направленность. Позднее (после исполнения в отношении Эйхмана смертного приговора) проводившие экспертизу психиатр Ш. Кульчар и психолог Ш. Кульчар (его жена) написали ряд книг и статей о психическом состоянии преступника. В этих работах Эйхман, детство которого прошло в ситуации жесткого контроля со стороны отца, предстает как человек, который «жил в муках экзистенциального страха» перед руководящими им силами. Этот страх навязал ему роль полностью преданного, абсолютно рационального бюрократа, получившему возможность законно давать выход накопившейся агрессии, не неся при этом никакой личной ответственности за содеянное. По мнению экспертов, действуя в русле «пунктуальности, безжизненной холодности, цинизма и поверхностной адаптивности, он мог удовлетворять свои собственные деструктивные инстинкты, выполняя возложенную на него разрушительную миссию» [11, с. 51]. Эксперты не считали Эйхмана монстром, лишенным какого-либо морального чувства, и описывали его как человека со «своего рода моралью, какой бы примитивной она ни была» [11, с. 51]. Они отмечали, что «внутренняя жизнь испытуемого довольно богата и его способность к самонаблюдению хорошо развита» [11, с. 51]. Таким образом в экспертизе представлено сложное и дифференцированное понимание психики Эйхмана, что, впрочем, не помешало суду вынести обвинительный приговор. В отличие от дела Леопольда и Леба, судьба Эйхмана была предрешена с самого начала процесса: ведь если бы его признали психически неполноценным в той мере, какая давала возможность смягчения наказания, это решение вошло бы в жесткое противоречие с позицией широкой общественности, ожидающей приговора как акта возмездия.

Другое резонансное дело, демонстрирующее значение для правовой теории и практики феномена чувства справедливости и необходимость его более глубокого осмысления, – это дело В. К. Калоева, убившего в 2004 г. авиадиспетчера П. Нильсона, которого он считал главным виновным в авиакатастрофе, унесшей жизни его жены и двоих детей. В 2005 г. Калоев был признан ограниченно вменяемым и виновным в убийстве. Он провел в заключении в общей сложности три с половиной года, после чего был условно-досрочно освобожден. В период отбывания наказания Калоев получил множество писем от людей из разных стран в свою поддержку» [11, с. 181], а при возвращении на родину его встречала восторженная толпа, которая приветствовала его как героя, отстоявшего свое чувство справедливости. Однако, как можно понять из книги, написанной позже В. Калоевым, им руководило не столько чувство справедливости, сколько жажда мести, ситуативно спровоцированная поведением П. Нильсона (в силу чего он и был признан ограниченно вменяемым, поскольку действовал под влиянием аффекта). Потом Калоев напишет в своей книге, что при разговоре с Нильсоном боковым зрением он видел, как мелькали из дома лица жены и детей, что он боялся повернуться и встретить взгляд его жены, поскольку чувствовал, что может не совладеть с собой. «Боялся, – пишет он, – не ее, а себя. Боялся своей ярости, выжигавшей на своем пути все его внутренние запреты» [2, с. 180].

Если в этой ситуации говорить о чувстве справедливости, то, скорее, следует отметить чувство справедливости, проявленное судьями (его судила коллегия из трех судей), признавшими Калоева ограниченно вменяемым. Ведь судьям удалось понять (через проявление солидарности и идентификации, о которых пишет А. Эренцвейг) психологическое состояние подсудимого. Здесь мы подходим к вопросу о роли и значении чувства справедливости судьи, на котором лежит тяжелое бремя ответственности за вверенные ему судьбы людей. По изначальному смыслу латинского слова «judex» (судья), судьей называется тот, кто утверждает справедливость (justitia) и указывает людям, что такое jus (право), т. е. провозглашает право и раскрывает его смысл. Когда в английском языке появились слова «justice» и «judge», каждое из них сохранило особое значение своего корня, поэтому судья, рассказывающий людям, что такое закон, в то же время сам был своего рода законом [4, с. 727]. А для того, чтобы быть законом, судья должен нести в себе справедливость, что невозможно без наличия у него внутреннего чувства справедливости.

Говоря о судьях, А. А. Эрейнвейг обращает внимание на то, что именно судьи апелляционной инстанции уделяют повышенное внимание чувству справедливости, в то время как во многом бюрократический и конвейерный, по его оценке, характер работы судов первой инстанции не позволяет судьям в должной мере задействовать собственное чувство справедливости при рассмотрении правовых споров. Таким образом, считает ученый, судебная система в целом дает возможность удерживать правосудие в рамках, определяемых нормально развитым чувством справедливости. При этом он опирался на тот факт, что в научных работах ряда судей высших судов США, относящихся зачастую к представителям так называемого движения американских правовых реалистов, четко прослеживается интерес к проблеме индивидуального чувства справедливости. Многие из них, по-видимому, согласились бы с Б. Кардозо в том, что «когда правило, после того как оно было должным образом проверено опытом, оказывается несовместимым с чувством справедливости или с общественным благом, должно быть меньше колебаний в откровенном признании и полном отказе» [6, с. 150]. Следует отметить, что подобный интерес свойственен не только судьям, работающим в рамках системы общего права. Показательно, например, что бывший председатель Верховного суда Германии Г. Вайнкауф, в 1960 г. говорил, что он давно пришел к выводу о необходимости решать дела, руководствуясь исключительно чувством справедливости.

Однако при этом важно понимать, что даже нормально развитое чувство справедливости не всегда будет соответствовать абстрактным идеалам гуманности. На это обстоятельство обратил внимание судья О. У. Холмс мл. в работе «Общее право», где он писал о том, что «удовлетворение жажды мести никогда не переставало и не перестанет быть существенной частью наказания» [8, с. 40]. Ведь преступное деяние может быть такого рода, что возмещение ущерба станет фактически невозможным. И это далеко не только ситуации, связанные с убийством, которые порождают непрекращающиеся дискуссии о правомерности отмены смертной казни. Так, в правовой практике нередки случаи, не связанные со смертью потерпевшего, когда у виновного нет средств для такого возмещения ущерба, на который потерпевший вправе рассчитывать. О. Холмс приводит пример перевозки пассажиров носильщиками паланкинов в Индии, где нарушение договора о перевозке, повлекшего причинение вреда, было признано уголовно наказуемым деянием. Но носильщики были слишком бедны, чтобы возместить ущерб, и все же им доверяли перевозить женщин и детей через дикие и безлюдные местности, что безусловно подвергало пассажиров опасности. В случае доказанной вины носильщика, не обеспечившего безопасность пассажиров, писал Холмс, альтернативой возмещению ущерба было причинение боли, когда виновный расплачивался тем единственным благом, что у него есть - своим телом [8, с. 41]. Однако поскольку при этом невозможно оценить «стоимость страданий», О. Холмс приходит к выводу, что цель наказания здесь - удовлетворение жажды мести.

Понимая негуманность такой меры наказания и ее несоответствие представлениям современного общества о правах человека, О. Холмс тем не менее приходит к выводу, что в рассматриваемой ситуации такое наказание возможно. Требование к надежному своду законов, пишет он, состоит в том, чтобы соответствовать реальным чувствам и ожиданиям общества [8, с. 41-42]. В противном случае люди начнут удовлетворять жажду мести собственными силами. Свой вывод он подтвердил цитатой известного юриста Дж. Стивена о том, что «уголовное право относится к страсти мести во многом так же, как брак к сексуальному влечению» [8, с. 41]. А. А. Эренцвейг в целом согласен в этом вопросе с О. Холмсом. Однако, пишет он, мы можем и должны стремиться ослабить значимость подобных иррациональный в своей основе побуждений к возмездию, «полностью принимая при этом их постоянную жизнеспособность» [7, с. 220].

Другая проблема, которая возникает при обращении судьи к своему чувству справедливости, связана с тем, что это чувство, включающее в себя проявление эмпатии как умения поставить себя на место другого человека и понять его психологическое состояние на момент совершения того или иного деяния, требует от судьи идентификацию не только с жертвой, но и с правонарушителем, что на практике оказывается намного сложнее. О наличии у судьи приоритетной идентификацией с жертвой писал еще И. Бентам, по мнению которого антипатия к лицам, совершавшим общественно опасные деяния, толкает людей к чрезмерной суровости по отношению к правонарушителям [5, с. 401]. Как отмечал в 1819 г. судья из Вирджинии Уильям Роско Керл, обвинители без ограничений потакают чувствам гнева и негодования, которые возбуждены любыми нарушениями законов. Эти чувства гнева удовлетворяют гордость, так как кажутся результатом высшей добродетели. «Мы считаем себя, – писал он, – на мгновение возвысившимися над слабостями человечества, и наша симпатия к нему разрушается, а мнимое предположение о совершенной порядочности в себе и обвинение других порождают в нас мстительные чувства; и пробуждается дух жестокости, который иногда доходит до такой крайности, что едва ли не становится менее преступным, чем само преступление»[14, с. 8-9]. В этом контексте уместно вспомнить и о средневековой инквизиции с ее дьявольскими по своей жестокости методами «изгнания с дьявола».

Что же касается третьей выделяемой А. Эренцвейгом группы участников судебного процесса – присяжных заседателей, – то их нередко называют «судьями совести», чья «ясная голова и честное сердце, – как сказал один из судьи Верховного суда Нью-Гэмпшира, инструктируя присяжных, – стоят больше, чем сам закон» [3, с. 905-906]. Участие в судопроизводстве присяжных заседателей, каждый из которых является носителем индивидуального чувства справедливости, позволяет соединить профессионализм судьи с народным чувством справедливости. Кроме того, присяжные заседатели выступают также и как знатоки обычаев и норм поведения в сообществе ответчика [13, с. 140]. Предназначение присяжных заключается в том, чтобы в процессе обсуждения прийти к консенсусу, способному удовлетворить запросы конкретного общества, примиряя на этой основе с вынесенным вердиктом обе стороны правового спора. При этом присяжным, правовое сознание которых, в отличие от правосознания судьи, не формализовано юридическим образованием и не подвержено профессиональной деформации, гораздо легче, чем судье, понять не только жертву, но и обвиняемого. Эта способность коллективного разума и чувства присяжных как представителей разных слоев общества позволяет сгладить те дефекты состязательного судопроизводства, которые, по мнению А. Эренцвейга затрудняют «маленькому человеку» доступ к правосудию [7, с. 33]. Подводя итоги краткого анализа, можно сказать, что такое юридико-психологическое понятие «чувство справедливости» вправе занять важное место в категориальном аппарате юриспруденции.