К вопросу об уточнении термина «метапроза»

Сосредоточенность современных исследователей на проблемах литературной рефлексии, метатекста, метапрозы объясняется не только спецификой постмодернистского контекста, сквозь призму которого видится творчество современных писателей, не только интерпретаторской модой, но и все более отчетливой, даже подчеркиваемой в разных жанрах авторской стратегией – передать и осмыслить процесс текстопорождения [6]. Различные метатекстовые формы и приемы, которые могут быть выявлены в произведениях как индивидуальные творческие принципы-коды, реализованные автором в разные творческие периоды, позволяют реконструировать единую авторскую метапоэтику.

Семиотический и функциональный подходы к исследованию метапрозы были предложены в трудах Д.М. Сегала [13]. Основной функцией метапрозаических произведений, как считает Д.М. Сегал, является, с одной стороны, функция «моделирования действительности», что говорит о миметическом и даже проповедническом характере метапрозы. С другой стороны, сущность метапрозы проявляется в процессе изменения литературных концепций, т. е. в «моделировании моделирования», что обусловливает эстетический характер метапрозы. Семиотический аспект метапрозы связан с механизмами сохранности интеллектуальных традиций культуры.

Более конкретными формами метапрозы занималась М.П. Абашева, исследуя становление авторской идентичности в прозе конца ХХ века и обращаясь к А. Битову и В. Маканину как к создателям романа о писателе. «Определение «метапроза», – пишет М.П. Абашева, – представляется более предпочтительным синонимичному термину «роман о писателе» по двум причинам: во-первых, в нем акцентируется семантика метаповествования (проза о прозе), во-вторых, что не менее важно, оно дает возможность обозначить не исключительно романные жанры. Последнее особенно актуально для современной литературы, где роман не является доминирующим жанром, нередко уступая первенство повести о писателе, рассказу о писателе и т. д. …» [1]. Более долговременные процессы в литературе ХХ века прослеживает М. Липовецкий [9].

В целом, явление метапрозы рассматривается исследователями под знаком авторской рефлексии над процессом собственного творчества. Для понимания поэтики метапрозы необходимо обратиться к истокам этого явления. Традицию можно обнаружить в связи с особенностями «серьезно-смеховых» жанров «сократического диалога» и мениппеи. В теории М.М. Бахтина это ориентация на современность, опора на «опыт» и «свободный вымысел», «смешение высокого и низкого, серьезного и смешного», использование различных жанров, появление «изображенного слова» наряду с «изображающим словом». Писатель в разное время может вступать в диалог с собственным творчеством, утверждаясь в каких-то своих идеях, ценностях или пересматривая их. Для исследования поэтики такого диалога важны идеи М.М. Бахтина о специфике «сократического диалога» как «синкретического философско-художественного жанра», для которого характерны «диалогический способ искания истины», отказ от «готовых истин»; наличие идей, которые органичны образам участников диалога [3].

Метапрозу мы рассматриваем как один из вариантов метатекста. Наиболее актуальной нам представляется функциональная сторона метатекста. Элементы метатекста в поэтике прозы могут являться эстетической границей между автором и его повествующим «я». Так, Ким Хѐн Ён пишет: «В отличие от обычного двуголосого слова, в метавысказывании эстетическая граница разделяет не автора и героя, а первичного автора и "образ автора". Благодаря метатексту, первичный автор превращает создателя произведения в собственный образ» [7]. Разделение первичного автора и его образа, и не только образа автора, но и пространства литературы, объясняется метажанровой природой самих текстов, позволяет рассматривать «работу текста» исходя из принципов концептуального единства поэтики разных произведений автора.

Автор-творец, по М.М. Бахтину, пребывает в произведении, взятом только как целое, и не может быть найден ни в одной из его частей в отдельности: «Автор – носитель напряженно-активного единства завершенного целого, целого героя и целого произведения, трансгредиентного каждому отдельному моменту его» [2]. М.М. Бахтин выделяет особый «творческий хронотоп, в котором происходит… обмен произведения с жизнью» [5]. М.Н. Липовецкий, рассматривая «смещение поэтики модернистской метапрозы в сторону постмодернизма» пишет: «…в метапрозе «творческий хронотоп» более не является периферийным, а приобретает равноправный статус по отношению к другим, традиционным, миметическим хронотопам. Модернизм продолжает этот процесс, выдвигая «творческий хронотоп» на вершину семантической иерархии художественного мира. И хотя грань между «творческим» и «реальными» хронотопами еще ощущается довольно резко, тем не менее неизбежно возникает тенденция, ведущая к поглощению «творческим хронотопом» всех других хронотопов этого текста – тенденция, без сомнения, прокладывающая дорогу постмодернистской поэтике» [10]. Особенности «творческого хронотопа» писателя многое проясняют в его системе эстетических кодов, но необходимо осмысление всех уровней бытия текста в их порождающей смыслы взаимосвязи.

Размышления о писательском и поэтическом творчестве неизбежно выводят самого автора на размышление о природе слова, поэтому исследование метапоэтики тоже исходит из понятия слова, из его жанровой природы, его способности образовывать смысловые высказывания, наполненные «диалогическими обертонами», о чем писал М.М. Бахтин. Его идеи металингвистического подхода к изучению текста («Проблемы поэтики Достоевского», «Проблема речевых жанров», «Проблема текста») внесли огромный вклад в развитие теории метапоэтики. В работе «Проблема речевых жанров» М.М. Бахтин рассматривает бытие слова как индивидуальный речевой опыт каждого человека: «Слова языка – ничьи, но в то же время мы слышим их только в определенных индивидуальных высказываниях, читаем в определенных индивидуальных произведениях, и здесь слова имеют уже не только типическую, но и более или менее ярко выраженную (в зависимости от жанра) индивидуальную экспрессию, определяемую неповторимо-индивидуальным контекстом высказывания» [4]. М.М. Бахтин отделяет «слово языка» от так называемого «чужого слова». Теория «чужого слова», в процессе освоения которого формируется индивидуальный речевой опыт, дала основания для концепций, предложенных Ю. Кристевой. Изучая способность текста романа к трансформации, Ю. Кристева рассматривает структуру романа как «текстовый диалог» и вводит понятие «интертекстуальность» [8]. Вычленение интертекстуальных элементов предполагает обращение к «внетекстовому» дискурсу. Таким образом, метатекст – это «диалог нескольких текстов», которые интертекстуально связаны и рассматриваются в каком-либо внетекстовом аспекте, например историческом. Такой подход позволяет вычленить интертекстовое пространство произведения. Однако позволяет ли он учитывать всю неоднозначность «сложно устроенного текста, распадающегося на иерархию «текстов в текстах» и образующего сложные переплетения текстов» [11], о чем говорится в трудах Ю.М. Лотмана? В концепции интертекста, которую представляет Н. Пьеге-Гро, указывается на постоянное свойство подражательности авторов различным традициям. Н. Пьеге-Гро дает такое определение интертекстуальности: «…интертекстуальность… охватывает не только те отношения, которые могут приобретать конкретную форму цитаты, пародии или аллюзии, или выступать в виде точечных и малозаметных пересечений, но и такие связи между двумя текстами, которые хотя и ощущаются, но с трудом поддаются формализации. С этой точки интертекстуальность предполагает вековечное подражание и вековечную трансформацию традиции со стороны авторов и произведений, эту традицию подхватывающих. Интертекстуальность, таким образом, это первооснова литературы» [12].

Разумеется, интертекстуальность можно рассматривать как обращение писателя к «первооснове литературы», и прежде всего на уровне образа автора, игры с вымыслом и реальностью. Но, как пишет П.Х. Тороп, размышляя об интересе исследователей к поэтике «чужого слова», текст часто понимается слишком широко и как бы извне, «становится в некотором смысле бесконечным, допускающим много разных прочтений в пространстве интертекстуальности» [14].

В заключении необходимо подчеркнуть, что нечеткое ограничение рамок употребления термина «метапроза» составляет отдельную проблему современной филологии. В наиболее широком смысле метапроза – это художественная рефлексия творческого процесса. Сущностно – это конгруэнтный субжанр, законы которого предполагают совмещение собственно нарративной канвы и автореферентности, а техники обеспечивают возможность создания многомерного повествовательного пространства.